Я, впрочем, несколько недоверчиво отнесся к этому новому открытию.

– Как же, – спросил я, – мы не заметили этого вчера? Мы были здесь с фонарями.

– Я и сам этому удивляюсь, – возразил Кокорин, – но и не такие промахи случаются при осмотрах.

За одно, однако, я поручусь – никто не мог с целью отвода глаз положить эту тряпку на то место, где вы ее видите, потому что всю ночь в саду находились мои караульные.

– Возьмите же этот лоскут. Ваше дело теперь – отыскать то платье, от которого он оторван.

– Если только оно не увезено из нашего города, я вам его представлю.

– Вы слыхали о диадеме?

– Как же. Она состояла из тридцати шести бриллиантов величиною с горошину каждый. За нее заплачено двадцать пять тысяч. Куплена она была в Петербурге, там можно найти модель, по которой ее делали.

– У кого?

– Еще не знаю. Но сегодня же сообщу вам об этом со всеми подробностями.

Мы принялись еще раз самым тщательным образом осматривать местность под окнами и по всему пути, по которому шли следы вчерашнего беглеца. Один из понятых указал на одно место в снегу, на расстоянии двух аршин от дома и как раз под окном. Это место заметили еще накануне. Снег здесь был как будто вдавлен на пространстве около двух вершков – так, будто тут прежде лежал какой-то круглый предмет. Шагах в двух от этого места был другой след, как бы от небольшого продолговатого предмета, там прежде лежавшего. Мы все заключили, что если бросить в снег сложенный садовый нож, то получился бы подобный отпечаток.

Я распорядился, чтобы принесли лопаты. Снег стали разгребать и рассматривать самым тщательным образом. После некоторого времени поиски наши увенчались успехом. Кокорин, который всюду поспевал первым, разглядел своим ястребиным зрением какой-то небольшой шарик. Он поднял его и очистил от снега. У понятых вырвалось восклицание: это был бриллиант.

Я тотчас же показал его Руслановым, и они признали его за один из тех тридцати шести камней, из которых была составлена исчезнувшая диадема.

Проходя по комнатам, мы миновали ту, в которой служили панихиду. Не время было предаваться горестным впечатлениям, когда требовалось полнейшее хладнокровие. В кабинете хозяина я нашел архитектора, заканчивавшего работу над планом дома. Я подождал минут пять, пока он закончит, и забрал с собой переданный им мне сверток бумаги.

Дома у себя я застал человек тридцать бывших накануне у Русланова гостей, явившихся по моему вызову. Я начал формальные допросы и всем предъявлял найденный бриллиант. Из дам очень многие узнали его. Драгоценный головной убор был так редок, что во время бала на него все обратили внимание, и потому неудивительно, что камень был узнан.

Приемная моя все более и более наполнялась свидетелями, и я боялся, что не успею их допросить до восьми часов вечера, а к тому времени я ожидал Кокорина. Поэтому я поручил четырем кандидатам на судебные должности, бывшим в моем распоряжении, записывать показания. Вся квартира моя преобразилась в канцелярию. Во всех комнатах производились допросы.

Результаты их можно было предвидеть. Никто ничего не знал, и заподозрить свидетели никого не могли. Окно в сад, как показала прислуга, было открыто лишь за пять или за десять минут до убийства для освежения воздуха в коридоре, в который гости выходили в промежутках между танцами.

Я долгое время расспрашивал бывшего жениха. Петровский ровно ничего не мог объяснить. Он только строил догадки о том, как мог войти и уйти убийца, но я не этого от него добивался. Единственно, он сообщил информацию, которая впоследствии могла иметь некоторую важность при розыске диадемы: оказалось, убор этот был куплен самим Петровским по поручению отца невесты у петербургского ювелира Фаберже; в том же магазине должна была храниться и его модель. Вообще, Петровский был так взволнован и растерян, что не мог с ясностью говорить о многих подробностях, на которых я настаивал.