Последним я велел ввести корнета Норбаха. Этот, наоборот, очень ясно припоминал все, происходившее накануне, и настаивал на том, что Елена Русланова в предсмертной агонии движением головы указывала на окно. Конечно, это было очень вероятно, особенно при сопоставлении данного факта с упавшей лестницей и найденным бриллиантом. Замечания корнета подтвердили и некоторые другие лица. К несчастью, в момент смерти Елены Руслановой никто не догадался, что означал ее жест, а потому убийца мог свободно скрыться.

Вслед за Норбахом я пригласил к допросу Анну Дмитриевну Боброву, ближайшую подругу покойной Руслановой. Ее появление произвело впечатление на всех присутствующих. Внезапная смерть подруги заметно подействовала на нее, прекрасное лицо выражало сильное внутреннее волнение.

В противоположность белокурой Руслановой Боброва была типом прекрасной брюнетки. Черные глубокие глаза ее были задумчивы, лицо бледно. Она была заметно взволнована. Войдя в комнату, она приподняла вуалетку, закрывавшую ее лицо, как-то неосознанно подошла к зеркалу и, сняв шляпку, поправила рукой свои роскошные волосы.

Я ожидал, пока Боброва успокоится, чтобы начать допрос.

– Извините меня, господин следователь, – сказала она, остановившись передо мною, – я так взволнована, что сама не знаю, что делаю.

Я попросил сообщить мне о вчерашнем происшествии все подробности, которые ей известны. По правой щеке ее покатилась слеза. Она глядела на меня пристально и молчала. Я тоже молча смотрел на нее, улавливая движения губ. Но они не шевелились.

– Вы, кажется, были ближе всех к той комнате, в которой совершилось преступление? – спросил я.

– Да, я была в уборной, но до того перепугана вчерашним происшествием, что ничего не помню. Мне кажется, что я теряю рассудок. Из того, что случилось, я ничего не могу объяснить себе. Припоминаю ужасный крик Елены… Потом мне кажется, что я видела, как засуетилась толпа, как все бросились в ту комнату, где совершилось преступление… Я тоже пошла за ними, непонятный ужас сдавил мне грудь, и я лишилась чувств…

Боброва опять замолчала. Слезы обильно текли по ее прекрасному лицу. Изредка я улавливал на нем судорожные движения, но тщетно старался угадать ее мысли. Она беспрестанно менялась в лице: взгляд ее был то строгим, то как будто насмешливым, и не могу скрыть, что иногда в глазах ее, мне казалось, проглядывало кокетливое выражение. Но главным выражением ее лица, перекрывавшим все другие, была все-таки глубокая печаль.

– Сегодня я не могу дать вам никакого другого объяснения. Я слишком расстроена. Позвольте мне приехать завтра. Я приеду в тот час, который вы назначите.

Анна Дмитриевна опять заплакала, и я проводил ее до дверей.

Эта сцена до того взволновала меня, что я уже не мог спокойно допрашивать остальных свидетелей: грустный, переменчивый, но чудный взор Бобровой постоянно всплывал в моей памяти.

Впрочем, моя механическая работа длилась еще долго: вопросы об имени, о возрасте и, уже в двадцатый или тридцатый раз, все о том же бале.

Часу в восьмом я, наконец, отпустил последнего свидетеля и собрал все протоколы, записанные мною и моими помощниками. Всего протоколов было семьдесят два, и все они ровно ничего не разъясняли.

А между тем ко мне приехали прокурор, полицеймейстер и знаменитый своими полицейскими талантами частный пристав Кокорин.

Полицейские чиновники еще ничего не успели разведать, и мы собрались лишь с целью условиться о наших дальнейших действиях, а также передать друг другу все, что нам было известно.

Потом мы развернули перед собой наскоро составленный архитектором план дома и сада Русланова, на котором, однако, все было обозначено с точностью до мельчайшей подробности. Кокорин дополнил план, отметив на нем близлежащие улицы, и передал мне список всех окрестных домов и их жителей. Затем мы точками отметили на плане те места в разных комнатах, которые были заняты гостями, и оставили белыми те, в которых никого не было в момент совершения преступления.