Домой расхотелось – мысль о еще одном пустом вечере, чтении, телевизоре, ничего не значащих фразах, которыми он будет перекидываться с Наташей, была невыносима. Он долго бродил по парку, по пустым, мерзлым аллеям, кормил птиц, глядел в неподвижное, словно завернутое в одну большую, тяжелую тучу, небо.
Что-то смутно бродило в нем сумбуром мыслей, раз за разом пугливо ускользая, скрываясь за тяжелой портьерой, тревожа ее изнутри слепыми остатками движений. Мир нависал, громадный, необъятный, очевидный и одновременно загадочно-недосягаемый, будто колесо рулетки, кружа тысячи слов, надежд, решений, и бой курантов на дворцовой башне оборвал кружение, ножницами стрелок вспоров глупую ткань, обнажив подноготную разгадки.
Так надо. И крах, и запой, и ГГ – так надо, все это – туда, в копилку мечты, к клятвам, устремлениям, надеждам. И впереди у него – красивая, яркая жизнь, всего в ней будет вдоволь – и власти, и денег, и любви, всему – свой срок и порядок, и задумываться больше ни о чем не надо – все предусмотрено и учтено. Сегодня он позвонит ГГ, скажет, что согласен, запустит этот огромный маховик событий, и уже завтра эвольвента судьбы подхватит его, понесет в звенящую даль свершений.
Домой Тарновский возвращался пешком, часто останавливаясь, словно не в силах надышаться, набирая полную грудь воздуха, смакуя эти невесомые капли жизни. Вернулся он совсем поздно, грустный, притихший, долго пил чай на кухне, вглядываясь в сумерки, в созвездия огней в окнах. Этим же вечером он набрал номер с визитки, унесенной им сегодня из узенькой комнатенки с огромным окном, сказал в трубку: «Надо встретиться»
Это и было отправной точкой империи, которую пытался захватить сегодня Костик. Наконец-то, конвейер дней, до того вхолостую передвигающий даты, сбрасывающий их пустым хламом в корзину прошлого, заработал в полную силу. Словно стряхнув с себя липкие щупальца сна, время побежало вперед с удвоенной скоростью, наверстывая недели и месяцы, спрессованные в тугой спирали отставания. Дни слились в одной пестрой, стремительной веренице, возвращая забытые уже ощущения полноты, целостности, удовлетворения, но подевались куда-то его беспечность, великодушие, сентиментальность – все будто бы осталось за стеной прошлого. Стена была совсем свежая, сквозь штукатурку последних событий на ней явственно виднелись шрамы пережитого, казалось, достаточно протянуть руку, толкнуть, и она рассыплется, как призрак, как изваяние нелепой ошибки, но…
Он не сделал этого сразу, а потом было уже поздно. Судьба вновь обхитрила Тарновского. Он знал, что теперь уже точно не сможет сорваться с крючка, и избавлялся от воспоминаний, как от чего-то стыдного, обременительного, оставляя за чертой памяти все, и плохое, и хорошее; и только несмелые призраки его несостоявшегося счастья, смешные, наивные, неуклюжие, кружили в памяти искрами клятв, нежностью поцелуев, горечью расставаний…
Легкий, заблудившийся в просеке шоссе ветерок ласково трепал молоденькую листву деревьев, кружевные тени причудливо обрамляли светлую ленту дороги, и машина Тарновского стремительно мчалась по ней, наверстывая так некстати растраченное время.
Глава VIII
– Еще чаю, Валерьевич? – Тамара Михайловна полная, моложавая женщина лет шестидесяти, одетая дорого и вызывающе, с унизанными перстнями пальцами рук, предупредительно склонилась к нему, и Тарновский поспешил изобразить на лице выражение почтительной вежливости.
Тамара Михайловна была крупным чиновником в областной администрации, и, даже несмотря на давнее знакомство и вполне приятельские отношения, он старался придерживаться бюрократического этикета.