Постояв немного под козырьком известной в Городе высотки, где находился искомый адрес, словно магнитофонную запись, в сотый раз прокрутив в голове карусель всех «за» и «против», он, наконец, решился.

Поднявшись на этаж, Тарновский толкнул подозрительно непрезентабельную дверь с нужным номером и попал в узенькую комнатку, заполненную столами, тумбами, стеллажами, разноцветными коробками, со стенами, усыпанными аляповатыми плакатами, рекламными пестрыми вырезками, перекидными календарями, вызвавшими у него тоскливое ощущение тесноты и скученности, немедленно трансформировавшееся в бессмертное «Это не Рио-де-Жанейро».

Вызывающе накрашенная блондинка и юноша в свитере неопределенного цвета скользнули по нему безразличными взглядами и тут же вновь погрузились в завораживающую топь мониторов.

Последним Тарновский заметил человека, сидящего за столом прямо напротив входа, спиной к высоченному, во всю стену окну. После полутьмы коридорчика окно ослепило его, и только когда человек встал и шагнул навстречу, за несколько мгновений, предшествующих рукопожатию, Тарновский успел рассмотреть его – лет тридцати, среднего роста, коротко стриженый, светловолосый, простоватое, хотя, и довольно приятное лицо. В следующий момент неуловимые признаки, сложившись мгновенным пазлом, определили в нем самого ГГ, вспыхнули категорической формулой: «Ну, как есть – ПТУ»; сразу следом откуда-то свалилась еще одна мысль, совсем уж пессимистическая: «Кина не будет».

Скованность и неуверенность исчезли, уступив место безразличию, развязному высокомерию, Тарновский не сделал и попытки придти на помощь собеседнику, рассыпавшемуся в сложных построениях витиеватого приветствия.

«Даже с ПТУ вышел перебор». – думал он, издеваясь над собой, мучительно придумывая повод для побега. Ему стало скучно, безумно, нестерпимо скучно, захотелось домой, в уютный торшерный купол, в обволакивающий плен любимого чтива, и он с тоской листал страницы предстоящей встречи, за каждой ожидая увидеть долгожданный финал.

Наивно приняв его молчание за одобрение, ГГ разошелся вовсю, рекламируя перспективы взаимного сотрудничества. Видимо, он уже видел Тарновского своим компаньоном, совсем разоткровенничался и в порыве энтузиазма довольно подробно описал несколько бизнес-схем, призванных принести баснословные барыши.

Тарновский отхлебывал кофе, приготовленный бесцеремонной блондинкой, со скукой глядел на вдохновенное лицо собеседника.

«Что там? Ну, как всегда – там купить дешевле, здесь продать дороже. И, ведь, действительно, гордится, считает, что делает мне великое одолжение! Господи, да что ж так нелепо все!»

– Скажите, а кто ваши родители? – слова вылетели спонтанно, неожиданно, так, словно их произнес кто-то другой.

ГГ осекся, прерванный на самом, как ему казалось, увлекательном месте своих рассуждений, взгляд его цепко прошелся по Тарновскому.

– Они умерли, я один остался, – он немного помолчал, видимо, раздумывая, продолжать ли дальше, все-таки, проговорил, натянуто, почти с вызовом: — Мама умерла давно уже, отец один меня воспитывал.

Тарновский едва сдержался, чтобы не убежать сию же секунду, раздавленный приступом отвращения к самому себе. Отвратительным было все – тесная комнатенка, тусклый свет, воздух, ставший неожиданно душным и спертым. И этот человек в нелепом зеленом пиджаке — зачем он рассказывает ему все это, чего ждет?

Тарновский скомкал разговор, бормоча что-то невразумительное, давясь дежурными фразами, бросился вон из комнатки, минуя лифт, спустился к выходу, с жадностью глотнул сырой, гаревый воздух улицы. Сейчас он чувствовал себя самым неприкаянным, самым несчастным, самым тупым снобом на свете.