Наташа, подошла, заглянула ему в лицо, рассмеялась.

– Ну, зато принесешь пару свежих анекдотов, – она смотрела на него кротко, чуть иронично, и от сердца отлегло.

Тогда с ним была Наташа, она умела найти нужные слова.

На встречу Тарновский едва не опоздал. Трясясь на жестком сиденье троллейбуса, он с грустью думал о превратностях судьбы, по привычке наделяя ее вполне земными свойствами и смыслами, встраивая в систему житейской логики.

Стоило только ему освоиться, только обустроиться в муравейнике жизни, как она устроила погром, разбив все, что он успел построить, разметав по ветру все его нехитрые пожитки. И чего она хочет теперь, позволив выжить и вновь, как слепого щенка, бросая на исходную позицию, заставляя начинать все с нуля?

Все это здорово напоминает гнев обманутой женщины, и самое время ему оправдаться, привести алиби, ткнуться преданными губами в плечико, но он не будет изворачиваться, не будет лгать — ложь здесь бессмысленна.

Да, он польстился на богатство, счастье, любовь, да, это — предательство, побег, если угодно, адюльтер, и, наверняка, он заслуживает самого сурового наказания, но он — всего лишь человек, он не годится на роль ниспровергателя и героя, намеченная когда-то вершина оказалась для него слишком высока. Да, что — высока, она — недосягаема!

Мечта, на алтарь которой уже положили жизни миллионы и еще миллионы и миллионы обреченно ожидают своего часа, эта мечта неисполнима! Немыслима! Неподвластна человеческому разуму! В самой ее концепции уже кроется что-то отталкивающее, зловещее, и он, Тарновский, не хочет губить свою единственную, бесценную жизнь ради детских розовых грез, стать еще одним Икаром, сверзившимся на землю комком обугленного мяса и перьев.

Тайна бытия! Формула мира! Предложенное занятие сравнимо с самостоятельной аутопсией, конечно, небыстрой, скрупулезной, конечно, небезболезненной, и, конечно, без наркоза.

И не нужна ему слава, почести, имя, золотыми буквами высеченное на граните — все это призрачно, нереально, все это — за пределами возможного. Он пройдет свой путь по земле, маленькими шажочками, наслаждаясь видами, достопримечательностями, красотами флоры и фауны. Да, вот так мелко, низменно, обывательски.

И плевать на юношеский пыл и чистоту, плевать на данные когда-то клятвы, тридцать лет — немного поздновато для тщеславия, даже с этой мизерной высоты можно хорошо рассмотреть рельеф будущего.

Что ждет его впереди в случае принятия концепции подвижничества? Годы унылой борьбы с неизвестностью, годы нужды, лишений, аскетизма (высокие цели не терпят половинчатости!), никакой надежды, наоборот, пессимизм, прогрессирующий год от года, болезни, преждевременная старость, и, в конце концов, смерть, безвкусная эпитафия, что-нибудь вроде: «Еще один из нас сгорел в испепеляющем горниле науки…».

И, ведь, не факт, далеко не факт, что весь этот научный подвиг чем-то закончится, и даже почти наверняка — ничем, и тогда уж, вообще, становится как-то неуютно и невесело. А почему должно быть по-другому? Те несколько экспериментов в заводской лаборатории, нечаянные открытия, призрачные перспективы — разве они что-то значат? Может быть, все это приснилось ему?

Но, почему же так скверно на душе, так, будто нагрубил хорошему человеку или обидел беззащитное животное? Обманутые надежды? Просроченные клятвы? Да и черт с ними! И, вообще, все это — просто фантазии, не в меру расшалившееся воображение!

Сейчас, когда хрусталик памяти повернулся под другим углом, его все тогдашнее отчаяние, тревоги, неприкаянность оттаяли, согрелись теплым светом ностальгии, но в тот день, под серым мартовским небом, пробираясь меж грязных сугробов все никак не тающего снега, он казался себе таким мелким, таким ничтожным и беспомощным, что чуть было не повернул обратно.