Анфиса Семёновна втайне считала, что без гармони жить даже легче и спокойнее, не таскают теперь Ивана по пирушкам. На чужих же гармонях он играть отказывался наотрез. Зазорным считал это для себя. «Что я побирушка?» – возмущался он.

Пока собирались поехать в Киров, принесла новую весть та же Зоя Игнатьевна из ДэКа, что умер от расстройства сердца городской мастер после того, как крутые его дочери повыбрасывали прямо с балкона на улицу в мусорные баки все его заготовки к инструментам.

– Бывают же такие изверги среди дочерей, – возмущалась Зоя Игнатьевна.

На Василису это так подействовало, что села она тут же за письмо оричевскому мастеру гармонных дел. Может, этот жив?

«Дяденька Николай Васильевич, пишет вам не известная для Вас Василиса Чудинова из деревни Коромысловщина. Живы ли Вы и можно ли к вам приехать показать нашу изломавшуюся гармонь да посмотреть ваши инструменты, а то наш игрочёк – папа мой, того гляди захворает. Свет белый ему не мил. Жду ответа, как соловей лета».

Опустила Василиса конверт в почтовый ящик и чуть ли не каждый день стала забегать к почтарке Августе Михайловне, чтобы узнать, нет ли ей ответного письма.

– Влюбилась что ли? – с хитрецой выспрашивала почтарка.

– Скажете. От подруги письмо жду, – соврала Василиса, чтоб не объяснять болтливой почтарке что к чему.

Ответ принесла прямо на дом сама Августа Михайловна.

– Говорила, что подруга напишет, а тут какой-то кавалер из Оричей, – упрекнула она. Василиса вырвала тощенький конверт из рук почтарки, а в нём писулька: «Жив. Приезжайте».

Тут уж пришлось Ивану Родионовичу отсрочить все неотложности. Васька постоянно теребила его: мастер ждёт, а ты…

На автобусе добрались до Кирова, а до Оричей прокатились на электричке. Мастера Николая Васильевича здесь знали многие. Нашли его Чудиновы без затруднений.

Сухой, подтянутый, с мальчишечьей чёлкой на лбу пожилой мастер встретил их в фартуке и в очках. Сразу видно – делом был занят. Стал извиняться за неуют в жилище, за то, что верстачок в комнате и станок тут же.

– Один живу, – объяснил он, – умерла моя Анна Андреевна. Песни любила. Всё мне напевала: ой, Коля, Николаша. А теперь один кукую. По бабам бегать не привык, водкой не балуюсь. Вот гармони спасают. Весь интерес у меня в них.

Иван Родионович поперхнулся, озадаченно переглотнул слюну. Прихватил он с собой бутылочку для облегчения разговора, да вот, оказывается, мастер в рот спиртное не берёт. Наверное, недоступный человек. Как с ним говорить?

С первого взгляда определил Николай Васильевич, что зачернушкинская гармонь – не жилец.

– Извини, Иван Родионович, но она восстановлению не подлежит. Коррозия съела голоса. Возиться бесполезно.

Приговор Ивана Родионовича и Ваську вогнал в тоску:

– А как же быть? – озадачилась Васька.

– Свои покажу. Вдруг выберёте, – сказал мастер. У него, конечно, интерес сбыть свои изделия.

Четырнадцать гармоней бережно снял мастер с полок, вытащил из шифоньера. У отца глаза разбежались. Одну возьмёт, на ней поиграет, за другую хватается. А вон третья ещё голосистее.

Мастер пояснял.

– Маленькая, бордовая, с колокольчиками – это «Мечта», узорчатая в зелёном перламутре – «Фантазия», а вот эта – «Симфония».

Чувствовалось, мастер не прост, с претензией, и, видать, труды свои высоко ценил. Но это ничего. Главное, хорошую гармонь найти, с голосом.

Сходил мастер в соседнюю комнатушку. Вынес ещё три инструмента.

– Я ведь другим-то не показываю настоящие-то гармони. Кто так, меха только рвёт, ему больно-то хорошая и не нужна. На черта чёрту стеклянный лоб, он всё равно его разобьёт. Теперь ведь у кого шире орёт гармонь – тот и мастер. Тонкости не разумеют.