Жанка крутилась по-всяконькому перед Эдиковым отцом, отставным полковником, до тех пор, как не вытащила его. Не выдержал тот и пошёл тоже отплясывать. Васька поодаль стояла. Могла бы и она вихрем пронестись, да восьмиклассницам вроде негоже по-взрослому-то отплясывать. А хотелось, и могла она вспомнить зачернушкинские пляски.

Жанка, когда возвращались в автобусе домой, выхвалялась перед Светкой:

– Ну, я дала прикурить. Ноженьки резвые пляски хотят. Я разойдусь, так меня нипочём не остановишь. Бабка Эдикова тоже, видать, шваркнула хорошо, целоваться лезла и всё меня с тобой путала: Светик да Светик. А где Аграфена-то – Василиса ваша?

Светке тоже было о чём пошушукаться. Её продолговатые зелёные глаза лукаво щурились.

– А Мишка-то, ну этот, тогда на пляже который песчаные дворцы строил, тут целоваться ко мне при всех полез, я ему смазала по щеке: не приставай к честным девушкам. А он ещё больше напился. Всё ходил за мной, извини да извини.

– И не одна трава помята, помята девичья краса, – шёпотом вредненько пропела сёстрам Васька.

– Ну ты-то чо понимаешь? – озлилась на неё Жанка. По-прежнему считали её недоростком. Подумаешь.

Ругала потом себя Васька, что зря не уехала со свадьбы пораньше вместе с родителями. Надо было. Эх, кабы знать, где упасть, соломки бы подстелила.

Ивана сватовья по отчеству навеличивали: Иван Родионович, Иван Родионович. Непривычно было, да что поделаешь. Раз дочь замуж выдал, уж не молодой, значит. Вот Иван Родионович и Анфиса Семёновна прикатили на автовокзал уставшие от веселья и обильного угощения, чтобы сесть на свой орлецовско-коромысловский маршрут. Народу полно, толчея, но нашли для Ивана Родионовича местечко присесть до отъезда. Анфиса Семёновна, оставив мужа, решила пройтись по палаткам, посмотреть хламьё-тряпьё, а Иван остался и заснул.

Когда, насытив своё любопытство в торговых палатках, подошла Анфиса Семёновна к мужу, он похрапывал, откинувшись на жёстком вокзальном диване, а футляра с гармонью около ног не оказалось. Проспал. Говорили ожидающие, что какие-то ханыги тёрлись около Ивана, кто-то доказывал, что молодой парень прихватил футляр с гармонью, сказав:

– Это мой дядя Филимон. Надо дядюшке помочь, – и унёс гармонь.

Городские милиционеры не то, что Егор Трофимов, вникать в происшествие не стали. У них этих краж за день по десятку, а то и больше случается. Зевать не надо. Ищи теперь ветра в поле. Народу-то сотни. А примет особых у преступника-вора никто сообщить не мог. Все теперь в болоньевых куртках ходят, у всех картузы с долгим козырьком. Вот такой-де и был парень, укравший гармонь.

В общем, убитый горем, растерянный вернулся Иван Родионович в Коромысловщину. И так страдал, да ещё Анфиса Семёновна, как тупая поперечная пила, его скребла и грызла всю дорогу за потерянную гармонь. Проспал добро.

Василиса, вернувшаяся домой с сёстрами Жанкой и Светкой, узнав об отцовом горе, сразу помчалась в Зачернушку, притащила оттуда старую гармонь. Пусть пока поиграет отец на ней, а потом, глядишь, удастся купить или заказать мастеру новую.

Но вот беда, старая гармошка голос не подавала. Так и эдак дёргала, вертела её Васька, никакого ладного звука, один хрип да писк. Значит, в ремонт надо отдавать, а пока – оторви да брось, никакого толку от инструмента.

Затосковал – забубённая головушка – Иван Родионович Чудинов, даже шутки у него стали какие-то невесёлые. Разочаровался в человечестве.

Люди сочувствовали. Клубарь Зоя Игнатьевна принесла адрес мастера, который живёт в Кирове и славится на всю область умением мастерить гармони. Потом бабушка Эдика Инна Феликсовна сообщила, что дали ей адрес гармонного мастера, который живёт в Оричах. Надо свозить ему обезголосевшую гармошку. Изладит.