– Бесполезно.

Телефон зазвонил в третий раз. Теперь уже никто не спешил отвечать. Мы все смотрели на черный аппарат, который дребезжал и вибрировал на стойке, словно одержимый. Звук казался зловещим, неестественным.

– Да ответьте же кто-нибудь! – не выдержала Кори.

Я встал, подошел к телефону и поднял трубку. Прижал ее к уху. Первое, что я услышал – это шум. Густой, плотный белый шум, похожий на рев водопада или на звук ненастроенного радиоприемника. Статика. Но сквозь эту статику, где-то на самой границе слышимости, пробивалось что-то еще. Не голос. Скорее… шепот. Множество шепчущих голосов, сливающихся в один неразборчивый гул. Они говорили быстро, накладываясь друг на друга, словно толпа призраков пыталась что-то сообщить одновременно. Я не мог разобрать ни слова, но само звучание этого шепота вызывало первобытный ужас. Было в нем что-то нечеловеческое, неправильное.

– Алло? – сказал я, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Кто это?

Шепот на мгновение стих, сменившись резким треском, похожим на разряд электричества. А потом… я услышал слово. Одно слово, произнесенное искаженным, булькающим голосом, тем самым, что слышал Судзуки-сан. Оно прозвучало прямо у меня в ухе, ледяное и острое:

– Трещина…

И связь оборвалась. В трубке остался только ровный, короткий гудок отбоя. Я медленно положил трубку на место. Рука дрожала.

– Что там было? – спросила Кори. Ее лицо было бледным.

– Шум. Шепот. И… – я замялся, не зная, как объяснить. – Голос сказал одно слово. «Трещина».

Кори резко выдохнула. Судзуки-сан замер с тряпкой в руке, глядя на меня расширившимися глазами. Слово повисло в воздухе бара, тяжелое и зловещее. То самое слово, которое так часто повторял Октав. Слово, которое теперь вернулось к нам из статики, из белого шума, из голоса, которого не должно было существовать. Телефон молчал. Но тишина, воцарившаяся после звонка, была хуже любого шума. Она была насыщена тем, что мы услышали. Присутствием чего-то, что говорило о трещинах из места, откуда не должны звонить телефоны. Я посмотрел на свои руки. Они были ледяными, как будто я держал не телефонную трубку, а кусок льда. Или прикасался к чему-то мертвому.

Часть 1.6: Пыль и Лицо на Стойке

После третьего звонка атмосфера в «Пятничном Слоне» изменилась окончательно. Это было уже не просто напряжение или тревога. Это был страх. Липкий, иррациональный страх, который просачивался сквозь половицы, сочился из стен, оседал на поверхностях вместе с пылью. И сама пыль… я вдруг посмотрел на нее по-другому.

Раньше она казалась мне лишь свидетельством времени, частью меланхоличного очарования этого места. Теперь же она выглядела зловеще. В тусклом свете лампы над стойкой пылинки, кружащиеся в воздухе, больше не напоминали медленный танец. Они казались живыми, какими-то… наблюдающими. Словно мириады крошечных глаз следили за нами из полумрака.

Я тряхнул головой, пытаясь отогнать нелепое ощущение. Паранойя. Просто нервы расшатались после звонка. Но взгляд упал на стойку, на то место, куда пролилось немного виски из моего первого стакана и где капля конденсата оставила мокрый след. Пятно подсохло, но контуры его остались. И сейчас, при определенном угле зрения, под этим специфическим освещением, оно… оно напоминало лицо. Искаженное, перекошенное гримасой боли или ужаса. Глазницы – два темных провала, рот – кривая линия. Я моргнул. Наваждение. Просто игра света и тени на темном дереве. Но когда я посмотрел снова, лицо никуда не делось. Оно смотрело на меня со стойки, безмолвное и жуткое. Я незаметно провел по пятну рукавом. Изображение смазалось, но не исчезло совсем, словно въелось в саму структуру дерева. Я почувствовал, как по шее скользнул холодок. И это был не просто нервный озноб. Это был реальный холод.