Часть 3.3: Рана Памяти (Хиппи и Тень Мэнсона)

Чем глубже мы погружались в записи Октава, тем мрачнее становился тон повествования. Идиллические картины лета сменялись тревожными предзнаменованиями, философские рассуждения – описаниями все более странных и пугающих событий. И наконец, мы добрались до той части, которой оба подсознательно боялись. Трагедия. Резня в лагере хиппи. Октав описывал это… не так, как я ожидал. Не с ужасом или раскаянием очевидца. А с какой-то холодной, отстраненной детализацией, словно препарировал лягушку или решал математическую задачу. Но при этом сами детали были… чудовищными. Гораздо более жестокими и гротескными, чем те обрывки информации, которые я знал от Кори. Он писал не о «нескольких убитых парах», как она говорила. Он писал о бойне. О десятках тел, изуродованных до неузнаваемости. О ритуальных символах, начертанных кровью на стенах палаток. О криках, которые не стихали несколько часов. О запахе крови и пороха, смешанном с ароматом благовоний. Его описания были натуралистичными до тошноты. Он описывал раны, выражения застывших лиц, разбросанные вещи, мух, кружащих над телами, с той же скрупулезностью, с какой раньше описывал кварки или фракталы. Но и здесь проскальзывала та же странность, тот же сдвиг реальности, что и в предыдущих записях. Имена жертв были перепутаны или заменены на символические прозвища («Лунная Дева», «Человек-Мотылек»). Место действия описывалось то как обычный палаточный лагерь, то как некое «святилище», расположенное в «точке силы». И самое странное – мотив убийства. Октав не писал о безумных фанатиках или наркотических разборках. Он писал о… тени. О некой «Тени с ножом», которая пришла из пустыни. Он упоминал Мэнсона, но не как конкретного человека, а как… архетип? Как воплощение той самой тени, темного двойника эпохи любви и мира.

«Тень двигалась между палатками бесшумно, как пантера,» – писал Октав своим ровным, почти каллиграфическим почерком. «В руке у нее был нож, но не обычный, а обсидиановый, ритуальный. Он не резал, а… стирал. Стирал людей из текста реальности. Я видел, как Лунная Дева пыталась убежать, но Тень настигла ее, и она просто… исчезла. Растворилась в воздухе, оставив после себя лишь горстку серой пыли и запах озона. Мэнсон бы одобрил. Он понимал природу стирания. Он сам был инструментом стирания.»

Серая пыль. Запах озона. Те же самые явления, что сопровождали наш кошмар на станции «Нигде». Связь была очевидной и пугающей. Что, если та резня была не просто человеческой жестокостью, а чем-то большим? Проявлением той же силы, что преследует нас сейчас? Прорывом «трещины» уже тогда? Кори читала эти строки с мертвенно-бледным лицом. Ее руки дрожали так сильно, что листы шелестели. Я видел, как старая травма оживает в ней, но смешивается с этим новым, искаженным описанием, порождая чудовищный гибрид памяти и кошмара.

– Это… это не так было, – прошептала она, отбрасывая лист, словно он обжигал ей пальцы. – Была кровь. Много крови. И крики. Обычные, человеческие крики. Не было никакой… тени. Никакого стирания. Просто… безумие. Люди убивали людей. Жестоко. Бессмысленно.

Она закрыла лицо руками. Ее плечи сотрясались. Я хотел подойти, обнять ее, утешить, но чувствовал свою беспомощность. Что я мог сказать? Что записи Октава – бред сумасшедшего? Но как тогда объяснить серую пыль и запах озона? Что ее собственная память ее обманывает? Но ее ужас был слишком реален.

– Он все переиначил, – продолжала она сквозь всхлипы. – Зачем? Зачем он превратил эту грязь, эту тупую бойню… в какой-то мистический ритуал? Зачем он обесценил их смерть?