– Это… это, наверное, его дневник, – сказала она тихо. – О том времени. Когда мы были… там.

«Там». Западное побережье. Лето любви, наркотиков и свободы, обернувшееся кровавым кошмаром. Я помнил ее редкие, обрывочные рассказы. И помнил, как эта тема всегда была для нее болезненной, запретной. Октав, видимо, решил записать это. Зачем? Чтобы разобраться? Чтобы исповедаться? Или для чего-то еще? Кори дрожащими пальцами развязала узел. Бечевка соскользнула, и верхний лист открылся. Дата. Почти десять лет назад. И первые строки, написанные знакомым угловатым почерком: «Солнце здесь другое. Оно не греет, а выжигает. Выжигает память, выжигает стыд. Мы едем на юг, в старом фольксвагене, который пахнет травой и несбывшимися мечтами. Кори спит рядом, ее волосы как пламя на фоне синего океана. Она улыбается во сне. Интересно, что ей снится? Не тот же кошмар, что преследует меня?»

Мы начали читать. Сначала по очереди, потом просто молча передавая друг другу исписанные листы. Это действительно был дневник того путешествия. Описания были яркими, почти галлюциногенными. Октав писал о жаре, о музыке, о психоделических трипах на пляже под звездами, о спорах о Кастанеде и Тимоти Лири у костра, о случайных связях, о чувстве безграничной свободы и одновременно – о предчувствии беды, которое сквозило даже в самых идиллических описаниях. Он писал о Кори – с нежностью, страстью, но и с какой-то отстраненностью, словно наблюдая за ней со стороны, анализируя ее, как экзотическое насекомое. Он писал о себе – о своих метаниях, о поиске «истинной реальности» за пеленой обыденности, о попытках соединить физику и мистику. И по мере чтения становилось ясно, что это путешествие было для него не просто молодежным бунтом или поиском удовольствий. Это был осознанный эксперимент. Эксперимент над собой, над Кори, над самой реальностью. Он искал «трещины» уже тогда. Искал способы расширить сознание, выйти за пределы консенсусной галлюцинации, которую мы называем миром.

Но было в этих записях что-то странное. Что-то неуловимо неправильное. Сначала я не мог понять, что именно. Просто общее ощущение… фальши? Нет, не фальши. Скорее, сдвига. Словно читаешь знакомый текст, в котором кто-то поменял несколько ключевых слов или переставил абзацы местами. Некоторые детали не сходились с тем, что я смутно помнил из рассказов Кори. Имена людей, которых они встречали, последовательность событий, даже описания мест – все было как будто слегка смазано, искажено. Например, Октав описывал долгий разговор с неким «седовласым пророком по имени Иона» на пляже в Биг-Суре, который предсказал им трагедию. Но Кори никогда не упоминала такого человека. Или он писал о том, что они потеряли свой фольксваген не потому, что он сломался, а потому, что он «растворился в утреннем тумане», оставив после себя лишь запах озона.

– Это… странно, – пробормотал я, передавая Кори очередной лист. – Я не помню, чтобы ты рассказывала про Иону. Или про исчезнувший фургон.

Кори нахмурилась, перечитывая строки.

– Я тоже не помню… Может, я забыла? Столько всего было… Или… – она запнулась, – Или он это выдумал? Добавил позже?

Но почерк был ровным, тем же самым на всех страницах. Не было похоже на позднейшие вставки. Словно Октав изначально записывал другую версию событий. Не ту, которая произошла. Или ту, которая произошла в другой реальности? Эта мысль была дикой, но после всего, что случилось, она уже не казалась невозможной. Что, если Октав уже тогда экспериментировал не только с наркотиками, но и с самой памятью, с самим текстом реальности? Что, если эти записи – не просто дневник, а… протокол одного из его ранних экспериментов? Попытка переписать прошлое? Деконструировать собственную память? Мы продолжали читать, и ощущение неправильности нарастало. Факты смешивались с явным вымыслом, реалистичные описания перетекали в сюрреалистические видения. Текст мерцал, как лицо Наблюдателя, ускользал от однозначной интерпретации. Это была не просто исповедь или воспоминание. Это был документ из другой памяти. Памяти, которая уже тогда была повреждена. Или сознательно искажена. И мы держали этот документ в руках, в заброшенном доме на краю карты, чувствуя, как наше собственное восприятие прошлого начинает колебаться и трескаться под его влиянием.