– Здесь? – прошептал я.

– Наверное, – ответила Кори. – Наблюдатель сказал идти до конца. Это конец платформы.

Она достала из кармана маленький фонарик, включила его. Луч света выхватил из темноты кусок внутреннего пространства. Голые стены, покрытые плесенью и странными символами, нацарапанными чем-то острым. Мусор на полу. И… что-то еще. В дальнем углу. Луч фонарика скользнул туда. Мы оба замерли, чувствуя, как кровь стынет в жилах. В углу, скорчившись у стены, сидела фигура. Неподвижная. Темная. Похожая на человека. Но что-то в ее очертаниях было неправильным, искаженным. Мы медленно подошли ближе. Запах гниения стал невыносимым. Луч фонарика осветил фигуру полностью. Это был… манекен. Старый, обгоревший манекен, какие используют в витринах магазинов. Но он был изуродован. Руки и ноги были вывернуты под неестественными углами. Голова оплавилась, превратившись в бесформенный ком. На груди у него было что-то приколото. Записка? Кори направила луч фонарика на записку. Это был обрывок пожелтевшей бумаги, исписанный знакомым угловатым почерком. Почерком Октава. На записке было всего два слова: «Не туда».

Часть 2.7: Диссонанс Колес и Ветра

«Не туда». Два слова, написанные рукой Октава на обрывке бумаги, приколотом к груди обгоревшего, изуродованного манекена в заброшенной будке на станции «Нигде». Что это значило? Предупреждение? Насмешка? Очередная ложная тропа в этом лабиринте? Мы стояли перед манекеном, освещая его дрожащим лучом фонарика Кори, и пытались осмыслить увиденное. Запах гари и разложения смешивался с запахом старой бумаги и чернил. Тишина давила на уши. А потом мы услышали звук. Сначала тихий, едва различимый, он шел откуда-то снаружи. Не стук колес – поезд по-прежнему стоял мертвой глыбой на платформе. Не ветер – хотя он и завывал где-то наверху. Это был другой звук. Музыка? Нет, не музыка. Скорее, ее искаженное, больное эхо. Диссонирующие аккорды, сыгранные на расстроенном пианино или скрипке со сбитым строем. Мелодия была рваной, прерывистой, она то затихала, то снова возникала, накладываясь сама на себя, создавая ощущение хаоса и распада. Звук шел со стороны поезда. Мы выскочили из будки обратно на платформу. Звук стал громче. Он действительно доносился из нашего поезда. Но не из динамиков. Он шел… отовсюду и ниоткуда. Словно сам металл вагонов вибрировал, издавая эту кошмарную музыку. Или словно она звучала в самой структуре воздуха вокруг поезда. Мелодия была неуловимо знакомой. В ее основе угадывались… фрагменты Вивальди? Той самой «Зимы», что играла в «Пятничном Слоне»? Но они были так искажены, переломаны, смешаны с какими-то скрежещущими, воющими звуками, что узнать оригинал было почти невозможно. Это был Вивальди, пропущенный через мясорубку безумия. Вивальди из трещины.

Эта музыка была не просто неприятной. Она была физически мучительной. Она вызывала тошноту, головную боль, чувство иррациональной паники. Она воздействовала непосредственно на нервную систему, в обход слуха. Словно звуковые волны несли в себе не просто колебания воздуха, а… информацию. Негативную, разрушительную информацию. Код распада.

– Что это? – прокричала Кори, зажимая уши. Но это не помогало. Звук проникал сквозь ладони, сквозь кости черепа.

– Не знаю! – крикнул я в ответ. – Похоже на… Вивальди. Но…

Я не мог подобрать слов. Музыка становилась громче, хаотичнее. К диссонирующим аккордам добавился ритм – неправильный, хромающий, похожий на стук сердца умирающего. Та-там… та-да-дам… та-там… Этот ритм резонировал с вибрацией черного камня, который Кори все еще держала в сумке. Я чувствовал это. Камень и музыка были связаны. Возможно, камень был резонатором? Или источником? Эта мысль была ужасной. Мы сами принесли эту заразу сюда? Или она следовала за нами, как тень? Мы стояли на пустой платформе, оглушенные этой звуковой атакой, не зная, что делать. Бежать? Но куда? Вокруг была только тьма и эта станция «Нигде». Вернуться в поезд? Но музыка шла оттуда. Она превращала вагон в камеру пыток. И тут я заметил кое-что еще. Ветер. Он не просто завывал наверху. Он дул здесь, на платформе. Но дул странно. Неровными порывами, которые словно подчинялись рваному ритму музыки. И он нес с собой… пыль. Ту самую серую, мелкую пыль, что я видел во сне про коллайдер. Она вихрилась в свете фонарей, танцевала свой безумный танец под аккомпанемент искаженного Вивальди. Пыль оседала на одежде, на лице, скрипела на зубах. Она пахла так же, как воздух во сне – ничем. Пустотой.