– Ночная рубашка, – суёт он мне в руки допотопную вещицу из хлопка.

Я смаргиваю от неожиданности и пялюсь на вещь, будто он мне змею подложил.

Такое могла бы носить моя бабушка – пошитый трапецией мешок с v-образным вырезом и «крылышками». Не кружевной пеньюар, не шёлковая паутинка выше колен, а… вот это. Хм.

Не знаю, какой бес в меня вселился, но когда рядом Ланской, всё время так и подмывает сделать какую-нибудь глупость, совершить безумство. Смутить его, как когда-то. Чтобы покраснел, потупил глаза, отвернулся, отчаянно желая обратного – пялиться и сглатывать шумно, потому что у него в горле пересохло.

Я кинула ночнушку на спинку стула и, развязав пояс, спустила халат с плеч. Он мягким облаком упал к моим ногам.

Время замерло, отсчитывая секунды стуком моего ошалевшего от небывалой смелости сердца.

Я стояла перед Альбертом нагая, потому что под халатом у меня ничего не было, даже трусиков.

Нет, этот мужчина не мой Берт – об этом можно твердить бесконечно. Ум понимает, а сердце не хочет смириться с правдой.

Аль смотрел, не отрываясь, и краснеть не собирался. Ласкал меня взглядом с головы до ног – медленно, со вкусом.

Я прикрыла руками грудь. Перекрестила ноги, чтобы хоть немного спрятаться. Вспыхнул не он, а я. Слабым утешением было лишь восхищение в глазах Ланского.

– Красивая, Лада, – голосом он тоже ласкал, не скрывая наслаждения.

Эстет. Художник. Сколько обнажённых женщин прошло через его руки и его постель? Вряд ли я хочу об этом знать. Только от мысли о других женщинах в его жизни потемнело в глазах и ревность сжала сердце – не вдохнуть.

Почему-то стало нестерпимо стыдно, до слёз. Я схватила ночную рубашку и натянула её на себя. Большая, просторная. Холодит приятно, потому что я горю, как в огне.

– Не бойся меня, Лада, я тебя никогда не обижу.

Голос его царапает, задевает, выворачивает наизнанку. Я не его боюсь. Себя. Мне одиноко и страшно. И втягивать Аля в свои неприятности – неправильно.

– Нам нужно поговорить, Лад. Но я подожду. Ложись спать. Утро вечера мудренее.

Я слышу, как удаляются его шаги. Ещё немного – и закроется дверь за ним, а я останусь одна в чужом доме с высокими потолками, в чужой обстановке. Здесь хорошо, но когда всё не твоё, это оглушает.

– Не уходи, пожалуйста, – прошу тихо, чуть слышно, но Аль останавливается.

– Хорошо, – оборачивается он, – ты ложись, я побуду с тобой, пока ты не уснёшь.

Я ныряю под одеяло. Новая постель. Пахнет особенно. Так хорошо, что я жмурюсь. Маленькое удовольствие. Он и это, наверное, помнит: я всегда любила новые вещи, ещё не впитавшие в себя запах стирального порошка и кондиционера.

Аль пристраивается на стуле. Расстояние между нами мучает меня. Может, он прав, и я не готова к сексу морально. Физически он всегда привлекал меня, манил, как афродизиак. Я дурела от него, как кошка от валерьянки. Может быть, поэтому – он, а не кто-то другой.

– Ляг рядом, Аль, – я не собиралась этого говорить.

Эгоистично, но мне хочется чувствовать его тело и дыхание. Вряд ли он желает того же. Мужчины в этом плане проще и честнее, наверное. Для них белое – это белое, а красное – красное, а не розовое, лососевое, малиновое или ещё какое.

Слабо утешает лишь то, что Аль – художник и способен отличать полутона. Он всегда видел немного иначе, чем другие люди: острее, детальнее, многокрасочнее.

Он не говорит: «Плохая идея», а легко поднимается со стула и шутливо пихает меня в бок:

– Подвинься, моё место сегодня с краю.

И это помнит: я всегда отвоёвывала право лежать с краю. А сейчас он отлично понимает, кто из нас сильнее.

Меня немного ломает, что он ложится в девственно-чистую постель одетым, но возражать я не смею: и так перешла все мыслимые и немыслимые границы. Будь он стариной Бертом, наверное, было б проще. Но оттого, что Ланской сейчас знакомый незнакомец, чувства обостряются до невозможности.