Конечно, дорогая, – веду мысленный монолог. – Ничто не может убить мою любовь к тебе. Это, как оказалось, величина постоянная. Больше – можно, меньше – не получается.

Она вдыхает полной грудью, как только я завожу её в квартиру с высокими потолками. Это «сталинка» – много пространства, мало мебели.

– Чем-то похожа на твою студию, – разглядывает Лада мои апартаменты.

– Это тоже мои владения, – поясняю ей охотно. – Специально выбирал подходящие.

Она смотрит на меня с удивлением, приподняв бровь.

Странно, но ей идут золотые волосы, хоть память хранит образ темноволосой девочки с синими глазами.

– Однажды я решил: у меня должно быть место, куда я смогу вернуться. Не знаю, зачем. Это была сиюминутная прихоть. Как видишь, всё не зря. Душ, кофе, поговорим?

– Душ, поздний ужин, спать, – диктует она свои условия.

Лада. Я должен был предусмотреть, что она попытается держать штурвал в своих крепких ладонях.

– Иди в ванную, я позабочусь обо всём остальном, – произношу спокойно.

Я готов ко всему. Вряд ли чем-то удивлю, но мне очень важно внутреннее спокойствие и понимание: я всё делаю правильно, а она не в силах изменить обстоятельства, что снова нас с ней свели.

Я вручаю ей халат и полотенца. Она смотрит на принадлежности придирчиво, а я невольно ухмыляюсь. Ревнивая моя. Но пусть помучается. Вещи новые, ей не прицепиться.

Я слушаю, как шумит вода. Не прячу улыбку, когда Ладка что-то роняет и ругается вполголоса. Я рисую в голове линии её тела. Изгиб губ, полноту груди, тонкую талию, красивые бёдра и длинные ноги.

Я художник. Я умею видеть сквозь одежду. Тем более, что когда-то любовался этим телом – обнажённым, гибким, красивым.

Ни одна девушка после неё не казалась совершенной. Лада для меня – некий эталон. Может, потому что была первой и осталась единственной в сердце.

Я разогреваю в микроволновке еду – здесь она есть. Из ресторана, не заморачиваясь. Так проще, а я не люблю готовить. Мне б кухарку какую-нибудь нанять, но сейчас все лишние, пока мы с Ладой наедине. Никто не нужен, кроме неё. А особенно, когда она куда-то влипла. Что это так, я не сомневался ни секунды.

Я бы мог всё выведать и без неё. Во-первых, не успел, во-вторых, предпочёл бы, чтобы Лада сама рассказала, что у неё приключилось.

Она выходит из душа, шлёпает босыми ногами по паркету. Усаживается на стул и подтягивает широкие рукава. Я ставлю перед ней тарелку. Лада жадно втягивает воздух, принюхиваясь, а затем, вместо того, чтобы есть, начинает плакать.

– Это же не совпадение, Берт? Ты помнишь? Ты специально, да? – заливается Ладка слезами.

Я сжимаю её запястье. Вкладываю в ладонь вилку.

– Ешь давай, – пытаюсь изобразить лёгкость и небрежную улыбку. Не знаю, как у меня получается. По ощущениям – не очень. – С чего бы мне забывать? Молод, красив, при уме. Ты ж не решила, Бакунина, что за какой-то десяток лет у меня усохли мозги?

Она набирает побольше воздуха в лёгкие, пытаясь успокоиться. Я протягиваю ей салфетку.

– Можешь звать меня Аль, – смотрю я ей в глаза. – Мальчик Берт остался где-то там, в прошлом.

Она хмыкает. Так-то лучше.

– А теперь мальчик внезапно вынырнул и пытается показать, как он крут.

– Я не пытаюсь, – вытираю ей щёки и нос сам, – тебе придётся принять меня, как есть, Лада. Хорошего. Плохого. Разного. Иногда это полезно: посмотреть на человека другими глазами.

Она не возражает. Я вижу, как её пальцы сжимают вилку. Было бы забавно, если б она на меня кинулась сейчас, но Ладка использует вилку по прямому назначению: втыкает её в стейк с такой силой, будто перед ней не красная рыба, а жёсткая подошва от зимнего сапога.