Я постоянно думаю о том, что разговаривала по телефону с Люсей, мы обсуждали Осю, поход в «Ночной бриз»… Правда, разговаривала я не в комнате, а на балконе – мне не хватало воздуха, хотелось хоть как-то остудить зарёванное лицо и раскалывающуюся на части голову.

Вещи из шкафа я вытягиваю бездумно. Их немного. В последнее время я не страдала вещизмом, довольствовалась минимумом. Давно исчезла избалованная девочка. Растворилась, исчезла в том роковом дне, когда всё изменилось.

Теперь я могла обойтись без комфорта – лишь бы детям было хорошо. В результате… у разбитого корыта, когда взгляд то и дело натыкается на игрушки и детские вещи. От этого – красное марево перед глазами.

Все мои трусики-лифчики – на обозрении двух мужчин. В другое время я бы корчилась от стыда, что на моё нижнее бельё пялятся. Сегодня же мне всё равно.

Александр – чужак. «Он доктор», – уговариваю я себя, – перед доктором не спрячешься». Он двигается по комнате, как хищник – ловкий, цепкий, гибкий. В руках у него какая-то чёрная коробочка с антеннкой. Там что-то мигает, попискивает. От этих звуков – мурашки по коже и озноб ползёт по позвоночнику.

Альберт недовольно сверкает глазами, когда Александр легко касается моей руки горячими пальцами, но молчит, стиснув зубы так, что обостряются скулы. На щеках у него дёргаются желваки. Ланской терпит, как и я.

Мы с ним слишком долго были врозь, чтобы я могла хотя бы его считать своим. Юношеская влюблённость, тайные встречи… Мы никогда не жили вместе – у нас для этого не было ни возможности, ни времени. А сейчас я собираю вещи, чтобы поселиться в его квартире-студии…

Жучки Александр находит. И в этой комнате, и в детской, и на кухне. Натыкали, когда только успели… Ведь чужие здесь побывали лишь однажды, когда забирали Верочку. Или не однажды?.. Но об этом я думать не хочу. Я сейчас готова расплакаться у Ланского на плече, потому что он забирает меня отсюда.

Я готова цепляться за него, лишь бы не быть одной. Эгоистично неправильно втягивать его в мою бездонную космическую дыру, но он сам ведь… а я так слаба сейчас и обескровлена, что хватаюсь за него, как за соломинку. Он нужен мне хотя бы для того, чтобы я не вслушивалась в тишину и в собственное загнанное дыхание, где живут лишь отчаяние и страх.

– Можно разговаривать, – разрешает Александр.

Он выходил куда-то. Видимо, уносил «жучки». Жмурится довольно, напевает что-то себе под нос. Ресницы у него, как у девочки: густые, длинные. А может, это из-за очков так кажется.

– Вспомните, Лада, вы ничего важного здесь не говорили? – спрашивает он задушевно. Теперь он не доктор, а терпеливый психолог. Умеет заглядывать в душу.

– Говорила, – голос у меня хрипит. И накатывает ужас. – Я с Люсей говорила, любовницей мужа. Но не здесь, на балконе.

– Балкон, – щёлкает Александр пальцами и деловито кидается открывать дверь. В комнату врывается холодный ветер.

– Она беременна, – шепчу я Альберту. – Если они до неё доберутся повторно, душу ж вытрясут.

– Не переживай, ладно? – сжимает он мне руку и делает телефонный звонок.

У него это так хорошо получается – быть уверенным и почти спокойным. Он и впрямь моя соломинка. А я клещ – вцепилась, не оторвёшь.

– На балконе чисто, – радостно оповещает Александр, и пружина внутри немного расслабляется. – И я, пожалуй, пойду? Справитесь? – кивает он на мои трусики, и я наконец-то чувствую, как меня кидает в жар. От неловкого смущения, будто мне пятнадцать.

– Всё хорошо, – касается Александр моего запястья своими горячими и нежными пальцами. – У меня шутки дурацкие, не обращайте внимания.