Оковы бытия, ослабевшие на мгновение, позволили ей войти в этот мир. Она была как сон, ставший явью, как воспоминание, которое вдруг ожило. И хотя реальность уже начинала восстанавливаться, снова натягивая свои невидимые нити, девочка осталась здесь – живая, настоящая, словно она всегда была частью этого мира.

Она, сотканная из клубка несбывшихся надежд, капель и слез, как ни в чем не бывало открыла глаза и осмотрелась. Затем пошла к двери и ступила за порог. Холодный ветер коснулся ее щек, развевая светлые волосы. В ее взгляде не было ни страха, ни сомнений, только решимость. Девочка подняла руку, выставив ладонь вперед. Энергия, идущая прямо из сердца мира, окутала хрупкий силуэт и пронзила окруживший ее кромешный мрак. Воздух дрогнул, тьма распалась, повеяло живительной ночной прохладой, и снова стало можно дышать.

А курносая девчонка, морщась от боли, посмотрела на обожженную ладошку, закатила глаза и грохнулась в обморок прямо на ступеньки дома ведуньи.

Твой оберег, твой щит, твой меч,

В ночи стремительная тень.

От злых обид ненужных встреч,

Твой волк будет тебя беречь,

Из года в год, изо́ дня в день!

Жизнь Одвина в лесу после появления белой волчицы изменилась. Он пытался примерять на себя те отношения, что видел между своими родителями, но получалось плохо. Они были словно из разных миров, иногда он думал, что Вера и не волк вовсе.

Он уходил в лес на несколько дней, бродил по окрестным холмам, охотился. Ему хотелось побыть в одиночестве. Волк чувствовал: что-то важное ускользает от него, но что – не мог уловить. Но когда волчицы не было рядом, в груди появлялось странное чувство потери и страха. Словно из его мира вынули радость и вместо нее положили тоску.

Несколько раз он пробирался за границу своих охотничьих владений, тайком наблюдал за волчьей стаей, живущей по соседству. Однажды они его учуяли, и пришлось спасаться бегством. Хорошо, что бегать Одвин был мастак, и в тот раз повезло. Ведь нарушение границ в волчьем мире – серьезная провинность, и расплата за нее – смерть.

Когда он возвращался, Вера всегда была на месте, на их любимом лежбище, в ельнике на горе. Наверное, чувствовала, что он придет. Глядела одновременно настороженно и с вызовом, обнюхивала как бы невзначай. Видимо, удовлетворившись результатом, примиряюще толкала носом в шею, как будто хотела сказать: «Ну что, нагулялся, волк?»

А он стоял, внешне невозмутимый, стараясь не показать, что в сердце звучала музыка. Ее присутствие, ее взгляд, ее дыхание – все это складывалось в симфонию, которую он слышал только рядом с ней. Она была его судьбой, его испытанием и его наградой. Вера была его огнем, его звездной бездной, его ледяной стужей. Она была всем, что он не мог объяснить, но что делало его жизнь полной. Волчица была для Одвина ветром, который можно было почувствовать, но нельзя удержать. Звездой в небе, которую можно увидеть, но нельзя понять. Она не принадлежала ему, как не принадлежит никому лес, в котором они жили, или небо, под которым они спали. Она была свободной, и эта свобода была ее сутью. Вера олицетворяла тайну, которую он не мог постичь, и с этим пришлось смириться. Она была огнем, который манил и на который он летел доверчивым мотыльком. И это пламя согревало, но иногда больно ранило.

В эти моменты, когда он стоял рядом с ней, внешне спокойный, но с бушующей музыкой внутри, волк знал: она его судьба. И он примет ее. Потому что без нее не было бы и его.

Когда появились волчата, Вера легко вписалась в новую роль матери. Ее движения стали более мягкими, а в глазах зажегся свет заботы. Она смотрела на своих детенышей с такой любовью, что Одвин порой ощущал себя лишним рядом с ними. Волчица вылизывала их шерсть до блеска, согревая своим теплом, когда ночи становились холодными. Она следила за каждым их движением, каждым звуком, который они издавали. Если один из волчат отползал слишком далеко, она мгновенно оказывалась рядом, аккуратно хватая его за загривок и возвращая в безопасное логово. Вера наблюдала за ними с терпением, которое казалось бесконечным. Она позволяла им кусать ее за уши, хватать за хвост и даже взбираться на нее, как на гору. Но если игра становилась слишком шумной или опасной, она тихим, но твердым рыком возвращала порядок. Ее голос, обычно такой грозный, теперь звучал как мягкое предупреждение.