После таких новостей весь хмель, до того бродивший в голове Ивана Семеновича, внезапно улетучился. Он посмотрел на старые часы, висевшие на стене. Секундная стрелка старинных часов не двигалась. Время застыло, остановилось вместе с жизнью Прасковьи Васильевны.

– А еще сегодня с утра эти часы ходили, – не понимая для чего, сообщил Валентине Иван.

Валентина тоже взглянула на часы и вновь расплакалась.

– А между прочим, Ваня, – говорила она сквозь слезы, – эти часы висели в этой квартире больше сорока лет. Я как сюда переехала, как познакомилась с Прасковьей, так с тех пор их и помню. Она постоянно заводила их, протирала, следила за тем, чтобы они показывали правильное время. Заводила их каждую неделю, по воскресеньям, в течение всех этих лет. А теперь вот не завела. Забыла. И они остановились. Больше не заводи их, Ваня. Это ее время, и оно умерло вместе с нею.

После этих слов она, будучи не в силах себя сдерживать, заплакала с новой силой.

Вскоре, обсудив еще кое-какие детали, Валентина ушла к себе, и Мышкин остался наедине с лежащей в соседней комнате покойной.

А на кухне синим цветком горел газ, и было отчетливо видно, как колышется на потолке его живая тень. Мышкин опустился на стул и, обхватив голову руками, долго смотрел на вьющиеся лепестки газового цветка.

Тишина, оглушительная тишина, не нарушаемая почти ничем, повисла вокруг. И если бы не звуки тихо шипящей газовой плиты, то можно было бы оглохнуть.

Иван Семенович немного пошевелился, и его пальцы, скользнув по волосам, медленно сползли на лицо. И этот звук скользящих пальцев вдруг показался Мышкину чудовищно громким, невыносимым и он отчетливо и ясно осознал для себя, что теперь издавать звуки в этой квартире может только он. Малейшее движение его тела отчетливо фиксировалось тишиной, и она, как показалось Ивану, многократно увеличивала каждый шелест его одежды, каждый вздох, каждый поворот глаз. Все имело свое отражение в образовавшейся пустоте и пропасти одиночества. Мышкину стало страшно.

– Вот, как ведь странно получается, – думал Иван, и ему казалось, что даже его мысли слышны кому-то в этой тишине, – у кого-то сегодня день рождения, а у кого-то в это же самое время день смерти. И вот этот небольшой отрезок времени между рождением и смертью, который фиксируется людьми простыми цифрами, написанными на надгробии, мы и называем жизнью. Вот Прасковья Васильевна уже прошла весь отведенный ей на этой земле жизненный путь, точно определив свои временные координаты. Последними цифрами ее жизни теперь всегда будут считаться 23.12.2000 года. И эти цифры уже никогда не смогут измениться. Никогда. Как-то нелепо все это. Бессмысленно. Неразумно. Вот она лежит сейчас в своей комнате, такая одинокая, неживая…

Тяжкая тишина продолжала давить невыносимым грузом на живое сознание Мышкина, и он уже не мог более ее выносить.

– Человек слишком ничтожен перед вечностью, – думал Мышкин, хотя уже не хотел об этом думать, – а эта тишина и есть вечность. Ее невозможно победить, ее можно лишь временно нарушить. Временно! Вот именно, временно, ибо время есть лишь прибор для измерения длины человеческой жизни, а у тишины нет времени, и последнее безмолвное слово в любом случае всегда останется за ней, за тишиной, которая поглотит и растворит в себе все человеческое существование без остатка.

Найдя в себе силы, Мышкин поднялся со стула, подошел к окну и открыл настежь маленькую дверцу кухонной форточки. В комнату тут же ворвался морозный воздух Петербурга, а вперемешку с ним и далекий гул большого города. Будто обрадовавшись ветру, синий цветок начал интенсивнее шевелить своими лепестками. Тишина вновь оказалась временно побежденной.