Енот перевел на него рассеянный доброжелательный взгляд и пожал плечами.

– Нет, я не настаиваю. Мне полоскать-то, в общем, особо нечего. Но просто сказали же… Хотя, – отдал он должное, – еще сказали, что ты Кнут. А ты, вон, Тони. Н-да.

Быстро заснуть ему не удалось. Он ворочался, считал, думал, но не спал. Поэтому слышал, и как енот сопит, и как проснулся и ушел в кухню. Он слышал прыжок на стул. Слышал, как со стола упала на пол пачка салфеток. Слышал, как включилось радио. Вот зачем ему на стол понадобилось – оттуда енот дотянулся до полки, на которой оно стояло. Он поднялся и прошел в кухню. Салфетки лежали на столе. Поднял, значит. А енот сидел на стуле, смотрел в окно и слушал ночной эфир, изредка потягивая воду из уже своей литровой кружки через соломинку.

Он развернулся и ушел спать, чтобы не мешать еноту, чем бы тот ни был занят. И тут же уснул. Как енот вернулся под стол, он уже не слышал.

Утром радио молчало. А салфетки лежали на стуле. Видимо, выключая радио, енот снова их ронял. Он сварил себе кофе, налил Тони молока.

Ноябрь опять был в растрепанных чувствах. Голова болела. Да еще колено снова разнылось. С аварии уже прошло достаточно. Да и не нарушено там было ничего, ничего не сломано. Но ушиб был сильный, и врач предупреждал, что болеть может еще очень долго.

Они с Тони не выходили до самого вечера. Енот продолжал обживать квартиру, и он тоже решил позаниматься делами своего невеликого хозяйства. Летняя одежда и обувь, наконец, перекочевали из прихожей в шкаф. Холодильник лишился своих старожилов. И вот еще что. Пора было уже, в конце концов, избавиться от вяло сохнущего фикуса. Когда-то тот надоел маме, и она сослала его сюда под фиктивным предлогом улучшения условий его репатриации. Мама вздохнула с облегчением, ему было все равно, а фикусу не понравилось совершенно, хоть его никто и не спрашивал. И теперь он извлек его из-за шторы, где тот обретался все это время, теряя листву и последние надежды.

Он собирался отнести цветок на мусорку прямо так, с горшком. Но енот неожиданно преградил ему путь в коридор. Этот суровый демарш немного терял свой накал в радостных улыбчивых глазах. Они постояли так, друг напротив друга, какое-то время, и тут енот протянул лапы к цветку.

– Ты серьезно? Тебе нравится что ли? – спросил он с досадой, уже зная ответ, которого не услышит.

Енот перевел восторженный взгляд с фикуса на него и кивнул.

– Ну блин… Ну ладно. Но ухаживать будешь сам. Договорились?

Енот убедительно закивал, пропуская его в кухню. Он поставил горшок с практически голым фикусом на подоконник слева, ближе к тому краю стола, где было теперь уже место Тони.

Енот запрыгнул на стул (– А в ванну ты почему сам не залазишь?), и остался там, зачарованно разглядывая каждую сухую веточку. Потом он привстал на задних лапах и обнял горшок.

– М-да. Ну что же, раз такое дело – помогу тебе его поливать. Но – ухаживай сам. Я имею в виду, напоминать мне его поливать будешь ты. Я забуду. Сам видишь.

Енот перестал обниматься с фикусом, обернулся к нему, кивнул и похлопал лапкой по горшку. Он улыбнулся и полил. Обещал же.

Вечером они зашли за мамой. По случаю моросящего дождика она куталась в куртку с капюшоном, как и он, а енот был покрыт водяной пылью.

– А он не простудится? – спросила мама, переводя взгляд с одного на другого.

Енот смерил его внимательным взглядом, посмотрел на маму и пожал плечами.

– Очаровательно, – рассмеялась она. – Я о Тони спрашиваю! – енот зажмурился от удовольствия.

– Не знаю. Но сомневаюсь. Шуба у него что надо.

– Не то, что моя из чебурашки, – вздохнула мама.