Но вместо возвращения – было дрожание в животе. Как на краю обрыва, когда всё тело знает, что падение уже началось, даже если ты ещё не двинулся с места.

Мила стала замечать, как взгляд начинает уворачиваться сам по себе. Не потому, что она боялась увидеть что—то в Даниле – а потому что боялась, что он увидит что—то в ней. Она не смотрела на него, когда он входил в кухню, не встречалась глазами, когда он задавал простые вопросы, и особенно избегала моментов, когда он касался её – не специально, а по привычке: передавая ложку, поправляя подушку, опираясь, когда натягивал носки. Всё это раньше было частью заботы. Теперь – ощущалось иначе.

Она говорила с ним спокойно, как обычно. Помогала. Объясняла. Напоминала, что зубную щётку надо смочить, что пижаму нужно вешать на крючок, а не бросать на стул. Всё – как всегда. Только теперь каждое движение, каждое слово будто проходили сквозь вязкое внутреннее сопротивление. Как будто внутри неё появилась новая плоскость, на которой всё оценивается иначе.

И чем тише становилось снаружи, тем громче было внутри.

Она пыталась объяснить себе, что это – вспышка, случайность, накопившаяся телесная пустота. Что давно не было близости, мужского тепла, взгляда, в котором можно раствориться. Что с ней такое уже бывало – не с ним, а просто с ней. Что это пройдёт. Обязательно пройдёт. Она ведь взрослая. Умная. Сдержанная.

Но чем больше она убеждала себя, тем чаще возвращалась та картина. Не сама сцена в ванной, не форма, а ощущение. Телесная память. Пар. Капли на коже. Свет, размывающий силуэт. Он не играл, не позировал, не делал ничего, что могло бы оправдать её реакцию. Но её тело отозвалось. Без предупреждения. Без дозволения. И это ощущение не отпускало.

Иногда она ловила себя на том, что ищет его взгляд. Не в лоб – исподтишка. В те моменты, когда он ест, читает, вглядывается в упаковку с молоком, будто вычитывает формулу. Её внимание прилипало к деталям: как у него двигается горло, когда он глотает; как медленно моргает, когда устает; как сжимает пальцы, когда сосредоточен. Эти вещи раньше были незаметными. Теперь – манили.

Она ловила себя на другом. На вопросах. Не о себе. О нём. Понимает ли он что—то из этого? Замечает ли? Испытывает ли? Или всё, что она чувствует – это проекция, её собственная бездна, в которую он случайно заглянул, сам того не зная? Она пыталась держаться подальше, сохранять дистанцию. Но в тесной квартире – некуда уйти.

Ближе к вечеру, когда он звал её в комнату, чтобы что—то показать, она заходила, но стояла у двери. Когда он протягивал руку, чтобы взяться за запястье, она быстро отворачивалась, будто вспомнила о кастрюле или выключенном утюге. Когда он смеялся – так громко, искренне, с этим детским, идущим из живота смехом – её сердце замирало. Не от умиления. От боли. Потому что она видела, как он живёт. И понимала, как мало ему позволено.

Он не ходил никуда. У него не было друзей. Он не знал, как начать разговор с чужим человеком. И когда касался её – по—мелкому, буднично – в этих прикосновениях вдруг проступало что—то большее. Не намерение. Потенциал. Он не знал, что может быть желанным. Не знал, что женщина может не просто вытереть ему лицо, но хотеть прижаться.

И тогда в голове зазвучал первый настоящий вопрос. А сможет ли он когда—нибудь испытать любовь? Настоящую? Такую, где есть тепло, не из вежливости, а из тела? Прикосновение, не продиктованное заботой, а – притяжением?

Она сидела на кухне, вжавшись в край табурета, с чашкой в руках. На плите всё уже остыло. Суп с гречкой и курицей, в который она утром клала лавровый лист, теперь пахнул только варёным луком. Она смотрела в окно, но видела только отражение. Свой взгляд. Тот самый, от которого сама бы отвернулась. Потому что в нём уже не было одной только ответственности.