Мила почувствовала, как где—то глубоко, в животе, начинает медленно подниматься волна – плотная, тяжёлая, горячая. Её дыхание участилось. Сердце стукнуло чуть громче. Влажность воздуха усилила запах кожи, мыла, пара – и всё это смешалось в такой телесный, плотный коктейль, что её ладони невольно сжались. Она не двигалась. Не от страха. От того, что не знала, как.

Она не ожидала этого. Даже в кино всё было иначе. Там была её реакция. Здесь – он. И его тело. Его бедра, его грудь, живот, ноги, запястья. Всё было реальным. Без маски. Без неловкости. Она смотрела на него, как женщина, а не как опекун. И это было шоком. Это было стыдно. Это было возбуждающе.

Она не сразу поняла, что задержала дыхание. Не сразу – что её зрачки расширились. А когда поняла – уже не могла отвести взгляд.

Он ничего не заметил – не обернулся, не насторожился, не почувствовал её взгляда, и в этом, казалось бы, случайном неведении было спасение: оно дало ей возможность остаться в тени, не выдать себя, не сорваться. Но в то же время именно это безразличное спокойствие обнажало её до предела, усиливая внутренний разлад – может быть, если бы он посмотрел, если бы хотя бы что—то понял, стало бы проще; а так – стало только страшнее, только острее.

Мила сделала шаг назад, прикрыла дверь – осторожно, медленно, чтобы петли не скрипнули. Спина у неё вспотела. Она не знала, как удержаться на ногах. Казалось, ступни перестали ощущать пол. Всё было где—то там, в этой душной комнате, где из струи воды, по капле, рождалось что—то совершенно иное. Не материнское. Не бытовое. Живое. Возбуждающее. И неотвратимое.

Девушка отступила в коридор, аккуратно прикрыв за собой дверь, будто боялась потревожить не Данилу, а сам воздух, который теперь казался насыщенным до предела. Она стояла, прислонившись спиной к стене, стараясь дышать ровно, но грудь предательски сжималась, пульс бился в горле, в висках, в кончиках пальцев.

Внутри всё гудело – не громко, но ощутимо, как будто тело звучало на своей частоте, на той, что годами была заглушена и теперь прорвалась наружу. Она даже не могла толком понять, что именно вызвало эту бурю – образ, случайность, тепло или то, как легко и естественно он стоял под водой, как будто знал, что имеет на это право.

Это был не просто шок. Это было открытие, мгновенное и глубокое, как вспышка. Не умом, не логикой – кожей. Данила больше не помещался в привычной ячейке. Он был не тот, кого она гладит по голове перед сном, не тот, кого учит застёгивать пуговицы. Он был живым, телесным, мужским. И оттого всё становилось опасным.

Мила попыталась отогнать мысли, но они прилипли. Её ладони были влажными, спина ныла от напряжения, тело ощущалось иначе – будто проснулось в месте, где раньше спало. Она закрыла глаза и увидела то же, что и в ванной: струю воды, изгиб позвоночника, мягкие тени на коже, капли, скользящие по животу. Этот образ врезался не в память, а в тело. Он жил в ней теперь – как ощущение, как знание.

Она пыталась выдохнуть – не просто воздух, а состояние. Но дыхание сбивалось. Ей было стыдно. Ей было страшно. И в то же время – странно легко. Как будто кто—то сорвал покров и под ним оказалось нечто естественное, но забытое. Природное. Физическое. Бесстыдное не потому, что пошлое, а потому, что не умеет притворяться.

Её взгляд упал на коврик в коридоре, на край тапка, на дверцу шкафа. Всё вокруг было обычным. Слишком обычным. И от этого – невыносимым. Потому что внутри происходило нечто, что уже невозможно было отменить.

Она прошептала сама себе: «Успокойся». Стиснула пальцы. Попробовала вернуть себе ту, прежнюю – спокойную, внимательную, заботливую. Ту, которая не думает о теле Данилы, а следит, чтобы он не забыл выключить воду.