Дверь скрипнула, и Мила вздрогнула. Из кабинета вышла женщина с ребёнком, девочка лет пяти. Обняла её за талию, прижала к себе. На секунду что—то кольнуло внутри – даже не зависть, а какое—то непонятное ощущение чужого мира, где всё живое, тёплое, связанное.

– Следующая, – сухо позвали изнутри.

Инспектор оказалась женщиной лет сорока пяти, с усталым лицом и аккуратным пробором. Она не была грубой – и в этом, пожалуй, была главная сложность. Она была вежлива, деликатна, почти ласкова. И абсолютно непроницаема.

Мила старалась говорить спокойно. Не умоляюще, но искренне. Объясняла, что знает Данилу давно. Что была рядом. Что он к ней тянется. Что ей можно доверить этого парня. Слова казались правильными, но звучали как—то глухо, неуверенно, будто она читала вслух плохо выученный текст. Инспектор слушала с вежливым вниманием, кивала, делала пометки в папке.

А потом – всё. Один вопрос, как гвоздь в доску:

– Вы не родственница?

Мила отрицательно качнула головой.

– Близкая подруга матери, – тихо добавила она. – Практически… семья.

Инспектор слегка улыбнулась, но в этой улыбке не было тепла.

– К сожалению, по закону вы не имеете приоритета. Мы не можем передать опеку человеку без родственной связи или предварительного заключения комиссии. Тем более в случае с таким диагнозом. Кстати, удивительно, что при его уровне нарушений у него установлена всего лишь ограниченная дееспособность, а не полная. Тут нужна подготовка, сопровождение, медицинские справки, доказательства компетентности…

Мила кивала, но не слышала. Слова скользили мимо, как дождь по стеклу. Всё это она понимала заранее, но надеялась на чудо. А вместо чуда – вежливый отказ, выданный аккуратно, будто больно не будет.

Когда она вышла в коридор, папка всё ещё была в руках, но казалась пустой. В голове – звенела тишина. Не такая, что после грозы, а та, что бывает в холле закрытого здания, когда ты единственный, кто остался внутри. Без плана, без веса, без прав.

Мила села обратно на тот же пластиковый стул, где ждала час назад. Только теперь – уже не как проситель. Как проигравшая. Её заявление, документы, объяснения, все её «я могу», «я готова», «я нужна» – оказалось для системы пылью, не стоящей движения ручки по бумаге.

И именно в этом было самое страшное. Не в отказе. А в том, как спокойно его вынесли. Как будто она – никто. И её желание – ничего.

Она снова стала той девочкой в зелёной комнате, которую не слышат, не замечают, не считают живой. Только теперь – взрослая, с папкой в руках. Всё та же. Всё ещё – никто.

Мила долго ходила по кухне, не зная, зачем и что ищет. В голове стоял звон отказа. Он не был грубым, не обидным. Просто формальным. Спокойным, даже немного участливым, что делало его ещё болезненнее. Как будто ей вежливо объяснили, что её место – в стороне. Не потому, что она плохая, а просто не та. Не туда встала. Не в ту категорию попала. Не прошла по графе «кто вы ему».

Руки механически перебирали кружки, хлопали дверцами шкафов, щёлкали выключателем. Свет мигал и бил в глаза, но она снова включала его, будто старалась не дать себе потонуть в темноте. Мысли расплывались, сбивались в комки. Сердце било медленно, но упруго, словно тело пыталось держаться на плаву, даже если душа уже ушла под воду.

Она остановилась у окна. За стеклом был вечер. Тусклый, с провалами между фонарями, с влажным воздухом, в котором плыли редкие машины. Люди проходили мимо, кто—то нёс пакет с покупками, кто—то шёл, уткнувшись в телефон. Все двигались по своим траекториям, не подозревая, что в одной квартире женщина держится за подоконник, чтобы не разозлиться на весь мир.