А Весна и в самом деле приходила попрощаться. На следующий день наступило Лето.
Ледяные ножки
Немолода Алексеевна, но пока мама у нее жива – все она не старая, все доченька, а порой мать возьмется еще учить ее и отчитывать, как девчонку. Не обижается дочка, понимает, что это все от любви к ней и тревоги за нее. Разлука впереди долгая… ох, долгая…
Все знает о своей матери Алексеевна – вместе ведь на белом свете живут, все повадки ведомы, все события сто раз прокручены в разговорах, все взгляды устоялись и даже закоснели. Дочь знает, что мать умная, но порой непонимающая. Мать знает, что дочь ученая, но порой неумная. И не всегда понятливая! бестолковая даже бывает! и настырная!
– Вот помру, делай все по-своему. Я уже не увижу. Мне будет все равно, там, под травой в земле сырой. А пока я жива, прислушалась бы к материным словам…
– Живи сто лет, храни тебя Бог, мамуля… только молодые теперь чаще старых помирают. Да и слушаюсь я тебя. Наизусть знаю, мамочка, все твои песенки. Не делай то, делай это… Как ты не поймешь, что наше поколение в других реалиях живет.
– Ну да уж, в других… Просто распустились, теперь всюду разврат и леность!
– А что, раньше разврата не было?
– Ну не такой, как сейчас! Сейчас все в греху и распущенности… раньше хоть любовь была!
И начнет мать ворочаться на постели, вздыхая и растирая горящие огнем ножки свои, худенькие, все в синих прожилочках.
– Ноги мои, ноги! что ж вы меня подводите! огнем горите!
Трогает Алексеевна мамину ступню – а ступня холодная совсем, ледяная.
– Да ты озябла! Мамуля, надень носки шерстяные и спи в них всю ночь!
– Не надо, дочка, не согреют. Остыли мои ноги…
– Типун тебе на язык. Поживешь еще…
– А куда ж деваться. Тебя-то надо поучить уму, бестолковую… кровинку мою…
И улыбнется мать. И гаснет свет, и долго обе не спят, слушают вздохи друг друга…
В этот поздний вечер особенно долго не засыпалось старушке матери.
– Мама, что не спишь? о чем думаешь?
– Обо всем. Жизнь как один миг пролетела… а ведь девятый десяток мне. Свекровь уже пережила. Та в восемьдесят ушла.
– Да, а дедушка еще пожил… поплакал по ней… теперь рядом лежат. Вот была любовь!
И вспомнит Алексеевна своих добрых, кротких бабушку и дедушку, друг с другом всегда ласковых, внуков своих любящих до беспамятства – а их у них почти два десятка было, детей – семеро… Никогда бабушка с дедом не спорила, уважала его, обслуживала-обихаживала без ворчания, всегда называла: дедок мой…
Как он рыдал на похоронах! «Голубушка моя верная! женушка моя родная!..»
И щемило у Алексеевны сердце от этих детских воспоминаний.
Всегда молчала мать и поддакивала, вздыхала и поминала их, крестясь и шепча молитвы за упокой их добрых душ.
Но в ту ночь как нашло что-то на нее. Прощается, что ли, думала потом Алексеевна. Исповедуется? Решила все тайны открыть? И тоскливо ей делалось от таких мыслей…
– Любовь, любовь… как голубки жили… А все-таки изменял свекор свекрови! дедушка твой!
– Да ты что?! Не верю! Мама, не выдумывай напраслины, это грех…
– Взрослая ты теперь, можно и рассказать. Бабушка твоя сама мне все поведала.
– Как это? Когда? Перед смертью?
– Нет… когда с сыном ее я поругалась и разводиться хотела, с отцом твоим…
– Ну, расскажи. Если тебе это нужно.
– А тебе не нужно?
– Не знаю… я как любила их обоих, так и буду любить вечно. Да и не верю я.
Мать повздыхала, но уж, видно, зацепила дочка ее своим неверием, и она продолжила.
– Было дело после войны уже. Поехали старики из деревни своей в столицу, проведать детей старшего сына, с войны который не пришел. Мать их умерла, растила их бабушка, сватья то есть старикам. Моложавая, да и им-то всего под пятьдесят тогда. А сватья красавица была – бабушка твоя говорила, что такой красоты не видела.