– Мне нравится мой Ист-Сайд.

– У Джесс и правда потрясающая квартира. Один вид чего стоит!

– Ты там был?

– Мой приятель Аарон с ней встречался. Пару раз мы приходили на ужин.

– Ясно.

– Она тебе не говорила?

– Нет.

– Это было лет пять назад.

– Надо полагать, готовил Аарон?

– Он вообще-то шеф-повар. Так что да.

– Почему они расстались?

– Честно говоря, не знаю. У них возникли какие-то непримиримые разногласия. Возможно, это к лучшему. Он хороший парень, интересная личность, но кто согласился бы встречаться с шеф-поваром? Они же до ночи пропадают на работе!

Вернувшись в квартиру Джесс вечером того же дня, я представила, как они с Лексом сидят у нее на кухне, и шеф-повар взбивает что-то миксером. Почему она мне о нем не рассказывала?

Тут я поняла, что проголодалась, и решила заказать какую-нибудь еду. Поискала меню доставки – в ящичках у плиты, где они лежали прежде, в коробке на кофейном столике, – однако так ничего и не нашла. «Возможно, Джесс переложила их в стол», – подумала я, направляясь в противоположный конец комнаты. Прежде чем заглянуть внутрь, я немного поколебалась. Не похоже ли это на вынюхивание, вторжение в личное пространство? Вроде нет. Я ведь не дневник ее ищу.

Меню и правда оказались там, сложенные аккуратной стопочкой. И кое-что еще. Своеобразный дневник – правда, не ее, а мой.

Рядом с меню лежали три пухлые пачки писем в голубых конвертах, перевязанные широкой малиновой лентой. Я узнала свой собственный подростковый почерк и ее старый адрес в Ист-Виллидж на верхнем конверте.

Я села на диван напротив окна, опустила жалюзи – не то защищая глаза от слепящего предвечернего солнца, не то опасаясь, что кто-то меня увидит, – и развязала ленту на первой пачке.

Рисунки! А я о них и забыла… Вид на дом с нижней границы пастбища, выполненный тушью и пером. Нарисованный углем шарж на одноклассника. Портрет Джесс и Ребекки, скопированный с фотографии на каминной полке: школьная форма, косички. Я точно не была художником-вундеркиндом: дом выглядел плоским, черты лица сестер – преувеличенными (губы, словно накачанные коллагеном, чересчур пушистые ресницы). Но Джесс всегда поощряла мои занятия рисованием, восхищалась моими работами; ее похвалы вселяли в меня уверенность. Цветные карандаши и уголь приходили почтой; на один день рождения я получила мольберт, на другой – коробку масляных красок. Шикарные альбомы по искусству из художественных галерей Нью-Йорка – пересылка наверняка стоила не меньше их самих. Мама была в восторге от моего хобби. «Кто бы мог подумать: художник в семье!» – говорила она. Зато отец считал рисование пустой тратой времени. «Мазня» – так он называл мое творчество. «Это не поможет ни попасть в приличный университет, ни найти достойную работу». Что, если энтузиазм Джесс был всего лишь попыткой уязвить отца, насолить ему с противоположного берега Атлантики? Так или иначе, зерно упало на благодатную почву. Рисование стало моим спасением; оно сформировало мой тип мышления.

Между набросками обнаружились и другие свидетельства влияния Джесс на мое детство, написанные круглым, ровным почерком. Ты была права насчет Луизы, сообщала я в одном из писем. Я была с ней дружелюбна в школе, и это застигло ее врасплох. Ей пришлось быть дружелюбной в ответ. Думаю, теперь все наладится, так что спасибо тебе, Сестра!

Я ужаснулась от почерка, от нелепых сердечек над «й», но искренне пожалела, что не помню содержания ее письма, вызвавшего такую благодарность. Увы – писем, которые она мне присылала, больше нет. Раньше я хранила их у себя в комнате, в коробке из-под обуви, а потом начисто о них забыла. Однажды вечером, когда я еще жила в Лондоне, позвонила мама. «Я тут прибиралась и нашла у тебя под кроватью коробки с каким-то хламом. Там ведь не было ничего нужного?»