Ландо молчал, потому что в этот момент ему хотелось забить косяка. У него щекотало внутри. Он даже привычно похлопал рукой по карману, в котором носил кисет с анашой.

– О чем вы думаете? – спросил Савинков, жуя травинку.

– О вечности, – отвечал Ландо, любуясь искренностью своих слов.

Он считал, что искренность – это проявление силы, а в силе заключается свобода.

Однако Савинков, не сдержавшись, усмехнулся.

– И что же такое, по-вашему, вечность?

– Это каждый следующий миг настоящего, – с готовностью ответил Ландо. – Вечность внутри нас. И она, по-моему, совсем не ледяная, будто зимняя ночь, как рисует ее Кант. Совсем не такая вечность.

– Какая же она, по-вашему? – заинтересовался Савинков.

– Теплая и глубокая.

– Вязкое болото, да?

– Нет, нет! Разве в болоте может жить Господь?

–Я и не говорил, что Бог обитает на болоте, – Савинков выплюнул травинку, обидевшись.

–А я вас в этом и не упрекаю, – миролюбиво возразил Ландо, отстранившись от ангара, так как у него вспотела спина.

Не сговариваясь, они отправились к Фрегату, уселись под навесом в ободранные плетеные кресла с подушечками, которые Татьяна расшила павлинами с помощью мулине.

В этот момент у Ландо снова защекотало внутри.

– А почему вы, Борис Викторович, слова доброго не скажете о моем огороде? – спросил он вдруг. И заговорил о злаках, которые «разрослись необычайно». – Не угодно ли вам, сударь, отгадать, что это за растения, и какая от них польза человеку?

Террорист подошел к грядкам, склонился над ближайшим кустиком, дотронулся до листьев, похвалил, что отлично развиваются, и видать, не обошлось без удобрения.

А уж дальше пустился в речи насчет того, что «жизнь бывает похожа на сплошной навоз», но и среди него встречаются драгоценные камушки. И какие еще бриллианты! Карточные удачи, поездки зайцем из Парижа в Ниццу! Не говоря уже о романе с юной Л. И упоительных днях, проведенных с нею в мансарде над Пречистинскими Воротами.

– Я тоже начинал с марихуаны, сударь. Должен вам заметить, что она действует на меня странно. Вместо мыслей о практическом терроре я перехожу к философии тотального альтруизма.

– Так не забить ли нам косую?

Савинков поморщился.

– Косую, как вы изволили выразиться, забивают грузчики в Кейптауне. Цивилизованные люди ловят удовольствия неторопливо и благородно, по всем правилам тонкого мира.

С этими словами он подошел к кабриолету, который для него, наверное, олицетворял тонкий мир, щелкнул замками чемодана, извлек коробку красного дерева при золотом замочке.

В коробке оказался кальян.

– Ой, что это?! – притворно воскликнул Ландо.

– Подарок для вас, – сказал террорист. – Считайте авансом за птицу мести.

– Но помилуйте, Борис Викторович! – сказал Ландо, принимая прибор и рассматривая его со всех сторон. Ему захотелось подпрыгнуть от восторга, но он удержал себя. – Это уж слишком дорогая вещь, вы меня смущаете необычайно.

Изящный персидский кальян, обшитый сафьяном, отделанный золотом и червленым серебром, был великолепен.

Верхнюю чашечку, синей эмали, Савинков наполнил кусками гашиша, яблочными, апельсиновыми и мандариновыми цукатами, – их он доставал из торбочек миниатюрными щипцами. Добавил смесь ароматических трав и щепоть молотого речного жемчуга. Вместо дубового угля эсер положил пластинку высушенного верблюжьего навоза, который, по его мнению, в отличие от дерева, тлеет медленнее и равномернее. Хрустальную колбу Савинков заполнил не водою, —объяснив попутно, что так поступают разве что арабы в грязных курильнях Каира, – а красным вином. И, когда приготовления были завершены, террорист возжег пластинку, отчего над кальяном возник загадочный дымок.