– Мой друг Каляев тоже слыл романтиком, пока его не повесили. Организация почти разгромлена, а вы тут одухотворяете железки, – ворчал террорист, выкладывая перед штабс-капитаном бандерольки, туго перевязанные шпагатом.

Максим распаковал одну.

Купюры были мелкие, будто собранные на паперти. К ним Савинков присовокупил также столбики монет, завернутые в пергамент.

– Поскольку деньги партии, – сказал Савинков, – то конкретно, когда будет готов аэроплан? – Очень строго спросил, по-военному, как фельдфебель-прусак рядового необученного.

Ландо провел пальцем по купюрам.

– Через месяц испытания. Вылетать можно в начале сентября.

Савинков скрестил руки на груди и зажмурился от удовольствия.

– Великолепно!

– Я завтра же оповещу рабочих, – добавил Ландо. – Зарплата приехала, обрадуются, прибегут как миленькие. Кормить их будет Фридрих.

– И не жалейте денег, – сказал Савинков. – Если нужно, найдем еще.

Террорист настолько воодушевился, что не удержался, стукнул кулаком по фюзеляжу, едва не проломив обшивку, задергал ниточкой усов и демонически запел «Оду радости» по-французски.

Когда они выбрались из ангара, день разгорелся.

В вышине пели неизвестные птицы, наверное, жаворонки, и пахло сеном.

Предыдущий разговор о деньгах и заказе обоим казался досадной необходимостью, которая, наконец, миновала. Ландо уселся на траву, прислонившись к стенке, пахнущей жарой и охрой. Савинков замер, скрестив руки на груди, как Наполеон.

Отсюда почти до горизонта простиралось аэродромное поле, открытое ветрам, и зною, и баварской зиме с ее туманами и изморосями.

В непогоду поле делалось бурым, небо нависало низко, и, казалось, вот-вот появятся крестоносцы с гортанными криками перед походом на Иерусалим.

Но вообще-то пейзаж казался Савинкову унизительно чужим.

Ему казалась чужой рано выцветшая трава. Хотя она тоже наполнена жуками, муравьями и другими тварями. Как в России. В сырую погоду дождевые черви также выползают проверить, не погас ли божий свет.

Но как далеко до ростовской степи!

Год назад его друзья-казаки снарядили лошадей, и они поскакали. День ехали, а степь все не кончалась. Спешились, чтобы пропустить по стаканчику, снова поскакали, а степи все не было конца. На третьем или четвертом привале казаки напились, стали твердить его благородию о земле да воле, о Пугачеве с Разиным.

А еще говорят, что русская бескрайность вызывает жажду свободы. Ничего подобного. Ощущение, что земли много, толкает лишь к одному: – к бунту и уголовщине.

Савинков прислушался, и понял, чего ему не хватает, – именно стрекотания кузнечиков.

От этого стрекотания Борису Викторовичу становилось печально, и сердце сжималось от неизбежности судьбы.

Пресвятой батька Николай! Уж и стрекотание стало знаком родины. Тема для господ почвенников: русское поле и национальный характер.

А у немцев что? Куда ни ступи, упрешься в шлагбаум и услышишь «хальт». Желание прополоть и вылизать любую клумбу, уставить подоконники цветочными горшками рождает шашечный порядок в головах, психологию газонокосильщиков, киоскеров, разносчиков молока, кондукторов, готовых карать за отсутствие билета смертной казнью.

Нет, ему вовеки не понять эту, без единого бугорка, поверхность: биллиардный стол. И утрамбованную паровыми катками дорогу вдоль аэродрома. И ровные ряды лип по обеим ее сторонам. И вымощенные камнем канавы, благодаря чему и в распутицу сухо. И, вообще, весь этот санитарный орднунг, завидный, непостижимый, но почему-то отвратительный русской душе.

К черту немцев! К черту слабовольных кадетов и сумасшедших эсдеков с их социализмом от Моисеевых заветов! Скоро отсюда взлетит чудо-аэроплан гениального Ландо, чтобы навсегда покончить с самодержавием. Россия вздохнет, придумает себе Конституцию и заживет в благоденствии. Историческое событие. Очевидно, следует увековечить бомбометание, продумать фигуры на постаменте.