– Довольно! – отрезал Тихонов. – Произнесёшь еще хоть слово – и я отправлю тебя в ту деревушку, где ты собирал своих лягушат, передвигался на осле и одиночество своё, осёл, ты коротал с тем же ослом!

Сквозь тишину, посеянную в храме Алексеем, тогда звучали лишь слова странной бродяжки взад-вперед: «Нам нужно что-то делать!»

Депутат Федерального собрания медлительно нагнулась к своему братству через стол.

– Люди, – задумчиво произнесла она. – Они ведут себя непристойно. Им ничего не стоит поставить собственные эгоистичные интересы превыше высших выводов экономических выкладок. Разумеется, это неимоверное несоответствие их индивидуального поведения нашему замыслу спасения осложняется извечной хворью, присущей нашему государству. Весь мир во власти дефляционных потрясений, а мы видать особые, будто бы Рандиан и Стайлс[33]. Мы стоим на пороге инфляционной катастрофы, – она тяжело вдохнула, – которая, когда проявит себя явственно в своём неразрешимом для нас виде, сменит для нас те виды за окном, которые всегда были красивы.

Вновь тишина в этом синоде вступила в свои священные права. Псаломщик резко остановился, голова его поникла на грудь, а глаза мгновенно остекленели. Если бы не его бубнёж, о том, что «нужно что-то делать», он воплотил бы собой мизансцену совершенного оцепенения.

Вдруг представитель президента, не отрываясь от экрана телефона, принялся зачитывать интервью Виктора Громова неадекватно оценив степень уместности собственных действий: «Для физиков, говорит Рэндалл, симметрия – это "священное слово". Ясно-понятно. Да. Юджин, как его, Вигнер, как-то сказал: "Без принципов инвариантности… физика не могла бы существовать". Мне опять же всё ясно и понятно. Дело в том, что он прав. Не инвариантная к трансляции гравитация законодательно ведь затруднительна, как оправдание и приседания завсегдатаев из наших вечных заседателей. Но уж вернёмся. Они действительно симметричны. Но почти. Эти законы. Более того, они обладают новым, открытым мною видом симметрии. Так называемой гендерной инвариантностью… тут же неважно, кто бьётся головой о стену, – Альцгеймер становится ближе». Эти слова были сказаны Громовым по поводу экстренного собрания Совета, на котором они были зачитаны.

Тихонов напрягся. Он закипел под своим смокингом как будто он есть Флегетон. Резко, без получения божественной санкции он схватил затылок Софиста-библеиста, ударив головой его о стол. Одно из многих Фаберже в анфас снесло такой афронт.

– Статистика! – вдруг завопил Псаломщик во весь голос. – Статистика! – повторил он. – Как же вы не понимаете! Я же говорю! Статистика!

Тихонов сдавил массивные челюсти. Он знал, что больше не безгрешен, но вспоминая пример Тита[34], верил, что может быть прощен.

– Эй ты, браток! – обратился он к нему. – А ну-ка подойти.

Не без опасений тот подчинился.

Тихонов наклонился к нему, приблизившись на угрожающее расстояние:

– Что, мать твою, статистика?!

– Статистика!

Глаз Тихонова начал сильно дёргаться. Он указал пальцем на приходящего в себя Софиста-библеиста и твёрдо произнёс:

– Я, кажется, вас понял. Этот живописный пример прискорбной судьбы дремучего рупора своих или чужих обсессий статистически недостоверен своею единичностью?

– Так вот оно что! – заорал Псаломщик. – Я так и знал, что все вы – жалкие поборники физического воздействия или же, в лучшем случае, эстетического импрессионизма. Вы ведь даже не догадываетесь, что этот мир значительно богаче, чем то, что может предложить ваше насильственное принуждение или сусальное писание. То, что я имею в виду, несравненно богаче басен тупых бездарных бардов, что ткут без устали свои, мать их, осанны о любви!