Под этот призыв в центре зала на ноги поднялся доброволец. Обветшалый мудрец, с большим угловатым носом, блестящей лысиной и военной бижутерией, сияющей на его дряхлой груди. Он торжественно стоял, обвинительно показывая пальцем в сторону Виктора Громова.

– Господин Громов, – произнёс он своим бархатным голосом, – в былые времена считалось, что игра на понижение суть дело, стоящее вне любых, пусть самых произвольных моральных границ. Она была запрещена именем закона в тандеме со святым словом. Разумеется, доктрины морали претерпели множество модификаций, прежде чем стать их современной вариацией. Но всё же. Идёт война, господин Громов. Пусть не в своём привычном виде и более тонкая, но не менее очевидная. И не сказать, что мы победили. Бедные, необразованные люди, для коих безработица – это не пустая статистическая абстракция кабинетного педанта с остатком лате на лице, филе миньон прямо во рту и крок-месье в его руке. Нет. Они знакомы с горестной нуждой со будто бы смертник со своей судьбой. И если всё-таки произойдет бедствие, которое вы ждёте, то пострадаем не мы, а они. Те, кто давно уже на дне. И вот я смотрю вам в глаза, и обнаруживаю в вас, вернее в мельчайших проявлениях вашего эмоционального состояния, – не равнодушие к страшно грядущей к нам парусии. Нет. Вы ведь так жадно её чаете. Как же вам спиться по ночам?!

Под исполнение этого памфлета зал разразился шквалом космических вибраций в порядке демонстрации звона земного одобрения.

Громов опустил сигарету в стакан “закатному солнцу” и поднялся на ноги. Сделав несколько осторожных шагов вперёд, он выпрямился и спокойно смотрел прямо в глаза улыбающемуся старикашке, олицетворяющему идеологическую фактуру нас окружающего настоящего.

– Я глубоко польщён, – произнёс Громов. – Ваша озабоченность фазами моего сна растрогала моё нутро до моих самых скорбных слёз. Но это ваше будущее скорбно, и это вам пора просыпаться. То, что непременно последует, неотвратимо для нас всех, но только часть из нас оно оставит в обществе отчаяния. Жалкие спесивые гедонисты лишь мимикрирующие под квиетистов. Вы только делаете вид, что вы все “сеявшие со слезами[22]”, что “с песней радости пожнёте” если наступит Епифания. Но это так самонадеянно, ведь и она для фарисеев равна фатальной эпитафии, – Виктор на секунду задумался. – Знаете, меня пробило на откровение. До наступления этого мгновения я всё-таки сомневался, – он больше не смотрел на старика, – что встретил Бога этого мира, но ведь и вы ошиблись обо мне. Я далеко не жду парусии конца, друзья, она уже пришла.

В актовом зале гудела тишина. Швеллер сидел с открытым ртом. “Щедрый” с трудом поднялся на ноги. Его глаза степенно расширялись. Спустя секунду в зале началась возня. Швеллер приметил переполох. Он опустил голову и посмотрел на наушник. Люди в зале потянулись к выходу. Старикан оттолкнул какую-то женщину в осовремененном кокошнике, и та упала, перевалившись через два ряда сидений. Громов стоял неподвижно. В центре на ноги поднялся Азраилов. Швеллер медленно потянул наушник к себе и приложил его к уху: «Фондовый рынок Америки рухнул на тринадцать процентов за несколько минут торгов». Он весь побелел. Пот смачными каплями стекал по его вискам. Перед его глазами рассвирепевшая отара толпилась возле выхода из зала.

Через несколько минут зал опустел, и тишину помазали на царство в этом мгновенно опустевшем пространстве. Громов и Азраилов спокойно стояли, глядя друг другу в глаза.

Мы не должны серьёзно относиться к предлагаемым автономным законам макроэкономики, которые не могут быть в принципе объяснены поведением отдельных личностей