В ту ночь я почти не спал, силясь расслышать в стуках и скрипах приближение грозного гула русской столицы. Она появилась в окнах под утро, длинными бетонными заборами вдоль путей. Заборы были исписаны фанатскими кричалками, проклятиями в адрес Горбачёва, Ельцина и жителей Кавказа, и ещё словом из трёх букв, понятным на всех языках.

Мы прибыли на Белорусский вокзал, и я сделал первый шаг на русскую землю: вышел из вагона медленно, будто желая остановить время. Вдали на проводах сидели чёрные точки ласточек, а сквозь них на меня неслось небо –синее, громадное, новое. Вокруг был неровный замусоренный асфальт, что совсем не походило на аккуратный вокзальчик Вильнюса. Но в непохожести, огромности и оживлённости всего окружающего я чувствовал своё, родное. Повсюду сновали граждане с чемоданами, мешками и большими клетчатыми сумками. Компанию украинцев можно было отличить по мягкому «гэканию» в словах. Иногда мелькали военные с армейскими рюкзаками, на которых я смотрел с восторгом.

Этот Вавилон жужжал, гудел и стонал, не давая опомниться студенту-физику из Литвы. Всё давило монументальностью – и потемневший грязный мрамор, и высоченный треснувший потолок с раскидистой медной люстрой, и даже расписание поездов на перекидных табличках, висевших в недоступной вокзальной вышине. По залу ожидания бродили продавцы с чаем, сигаретами, видеокассетами. Пока дошёл к выходу, мне успели предложить горячую картошку, и билет, кажется, до Симферополя.

С улицы вокзал был опоясан ларьками и блошиными рыночками, сквозь которые тянулась очередь на такси. Бомбилы были нарасхват. Это напомнило Вильнюс, но мысли о литовском прошлом я от себя гнал. Поодаль толпа следила за игрой в напёрстки. Мужчина интеллигентного вида долго думал, а затем схватил доску с напёрстками, огрел ею напёрсточника и бросился наутёк. Я ощутил, что в этой пёстрой и громкой реальности я затерян, никому не нужен, но вместе с тем я и есть её исконная часть. Да, отныне эта Россия была и моей тоже.

Московский национальный университет физических исследований находился в Химках, но я туда не спешил. Мне хотелось надышаться русским воздухом и обнять всё, что меня окружало. С вокзала я хотел отправиться на Красную площадь, но старый чемодан казался неуместным. Потому я просто бродил по Москве, очень боясь выглядеть провинциальным.

Оказалось, в Москве нельзя перейти дорогу, где хочешь. На Ленинском проспекте Вильнюса мне об этом не говорили. Провинциала во мне узнали, когда я, сжимая тяжёлый чемодан, кинулся наперерез «Мерседесу». Водитель отчаянно засигналил, ударив по тормозам, а мужик в ржавых «Жигулях» покрутил пальцем у виска. Я стоял с прыгающим сердцем и поражался своей глупости. В чемодане лежала тетрадка с гравитационным уравнением. Я носил чемодан как святыню, и вдруг чуть не похоронил и себя, и открытие, бездумно бросившись под колёса.

Этот город бурлил как котёл, и я с непривычки старался уступать дорогу прохожим. В маленьком уютном Вильнюсе каждый был на виду и каждый значим, но гигантский московский масштаб отныне делал меня муравьём. Каждое здание вздымалось над мной как величественный монолит, норовя раздавить. И даже простые жилые дома были громоздки и угловаты, словно построены для великанов.

Ларьки лезли в глаза на каждом перекрёстке, предлагая печенья, жвачки и сникерсы, под которые, наверное, отлично шёл спирт «Рояль», стоявший тут же. О, «Сникерс», ты был моим богом в тот день! Купив, я долго не мог тебя надкусить, и лишь аккуратно развернул, любуясь. А потом, наконец, ощутил твою сладкую вязкость. Было не жаль рублей, только что полученных за мои доллары в привокзальном шалмане.