Вчерашние герои в тёртых свитерах спешили мимо, а парни с короткими стрижками чинно шествовали в спортивных костюмах, прицепив на пояс сумки и задирая острые носы своих туфель. Девушки казались недоступными как райские берега. Они сверкали разноцветными лосинами, выставленными напоказ из-под мини-юбок. Но я знал, что скоро девичий пафос передо мной облетит и сдуется: меня ждала мировая слава, для которой оставалось доехать в Химки и показать своё уравнение. И тогда все эти пигалицы станут моими.

К вечеру я оказался на Пушкинской площади. Не спрашивайте про «Макдональдс» – попасть туда было только мечтой. Взобравшись на постамент, Пушкин озирал Москву с надеждой. А у подножия памятнику копошилась новая литературная знать. Бородатые деды и вызывающе-обшарпанные интеллигенты спорили о Лимонове и Достоевском. На асфальте, устланном газетами, лежали книги Оруэлла, Солженицына, Набокова.

– Есть чо? – спросил паренёк, вынырнувший сбоку.

На нём были чёрные очки-капельки, как в кино про американских полицейских.

– Что? – не понял я. – Книги?

– Ну, что-нибудь, для бодрости… – сказал он загадочно.

Его худоба, облачённая в вельветовый пиджак, была подчёркнута недельной щетиной. Потёртые джинсы вызывали лёгкую зависть. Порывшись в куртке, я вынул недоеденный пирожок. Парень жадно вцепился в него зубами.

– А, от, как вам Шаршов? – спросил он, чавкая. – Новое слово в поэзии.

– Мощно, мощно! – я был доволен, что меня приняли за сведущего москвича, хотя и понятия не имел, о чём речь.

– Ну Даниила Да, вы, конечно, слышали.

– Да! Слышал и видел.

– Даниил Да – это я. А вы что пишете?

Было неловко от того, что я заврался и пойман. Но роль надо было играть до конца.

– Прозу пишу, прозу. Физико-литовскую, новый жанр.

– А есть ещё пирожок? – спросил поэт, доедая и с сожалением глядя на промасленную бумажку.

Его перебил низкий человек в кожаной куртке и с кавказским акцентом. Он всучивал мне брошюру «Сионизм и мировой заговор», размноженную на ксероксе. И надо всем этим, заслоняя простор, высился рекламный баннер «Pepsi». Как давно это было…

Улицы, площади, дороги были просторны и размашисты, как футбольные поля. Отныне казалось, что в Литве я и не видел настоящей жизни. Новые кеды натёрли левую ногу, мозоль горела и ныла, потому идею пойти на Арбат пришлось оставить. Я был раздосадован решением отца остаться жить в Вильнюсе. Он сидел там без работы, размышляя, что дальше. Лишь мама по-прежнему вкалывала в музыкальной школе. Я уже видел, как стал российским академиком и перевёз обоих к себе в Москву.

Меня удивило, что даже кинотеатр «Пушкинский» – это дворец с колоннами и широченными фасадами. В нём чувствовалась мощь, ненужная кинотеатру. Афиша, оплывшая дождевыми потёками, зазывала на «Основной инстинкт». Это было кстати, ведь метро оказалось первобытным и яростным – каждый толкался локтями, желая урвать кусочек пространства. Скрывая беспокойство, я ступил на эскалатор и поймал непривычное чувство, когда лестница везёт тебя сама. Я стоял, с интересом разглядывая ступени и свои ноги.

Лёгкая паника мешала собраться и понять, как попасть с одной станции на другую. Было стыдно просить помощи, и я слонялся в подземном лабиринте, пытаясь разгадать указатели. Наконец, кто-то неведомый повел меня многолюдным мраморным коридором, в котором разливались звуки саксофона. Саксофонист играл «Миллион алых роз», надувая щёки, красные как те розы. Это был гимн моему первому дню в России. Но внезапно гимн оборвался. Я обернулся и увидел рядом с музыкантом милиционеров. Он что-то доказывал, а затем собрал футляр и поплёлся за ними.