Демид отвернулся к окну и долго смотрел на глухой заснеженный забор. Устин терпеливо ждал, прижимая к животу папку.

– Ладно, Устин. Обдумаю, – сказал наконец Демид, не оборачиваясь. – Иди, скоро солнце встанет. Путь вам не ближний.

Однако Устин не двинулся с места. Он лишь взялся за дверную скобку.

– Только это ведь сегодня же надо! Ведь как можно скорей надо! – умоляюще проговорил он.

– Да я же сказал – обдумаю! – крикнул Демид и на этот раз не обернулся. – Ступай.

Устин был уверен, что Демид опять сосет свою нижнюю губу. С этой мыслью он вышел.

А в эти два дня, пока Устин Морозов бревном лежал дома на кровати и вспоминал прошлое, а потом вместе с женой ездил в Озерки, жизнь в Зеленом Доле шла своим чередом.

Сено из Пихтовой пади вывезли не за два, за один день. В тот же вечер, когда привезли первые три воза, Егор Кузьмин попросил Моторина к утру сделать тракторную волокушу.

– Делай наскоро, только чтобы пару рейсов выдержала, – сказал он.

– Да сгорит, что ли, оно, сено-то? – заворчали плотники, которым очень не хотелось тюкать топорами целую ночь. – Подводами вывезли бы потихоньку.

– Сказано делать – делайте! – повысил голос Егор.

И Захар Большаков одобрил его распоряжение. Конечно, можно было вывезти и подводами. Но Захару, уже хлебнувшему досыта от бескормицы, хотелось как можно скорее сено, свалившееся прямо с неба, перевезти к фермам. «Мало ли что может случиться послезавтра, даже завтра, – думал он, тревожно прислушиваясь, как ноет искалеченная когда-то Меньшиковым рука. – Однако пурга вот-вот задует. Да вдруг на неделю, а то и на две…»

Волокуша была готова к утру. Большаков приказал одному из трактористов заводить трактор.

Митька же почти всю ночь проворочался без сна. Утром встал разбитый, раздраженный.

Плохое настроение не покидало Митьку с тех пор, как Ирина Шатрова, прыгая со скирды, отказалась от его услуг, с той минуты, когда она в ответ на его шутливое предложение: «Зарывайся тогда в сено. Там тепло», – насмешливо, даже ядовито сказала, явно намекая на Варьку Морозову, которую вместе с ним привалило пластом сена: «Да уж ты-то знаешь, тепло или холодно».

Митька сознавал, что злится в общем-то по пустякам. Но оттого, что понимал это, раздражался все более и более.

А в ушах звенел и звенел насмешливый девичий голосок: «Да уж ты-то знаешь, тепло или холодно… Ты-то знаешь…» Черт, будто кто записал Иринкин голос на пленку и теперь крутил и крутил без конца магнитофон.

«Подумаешь… Принцесса зеленодольская!» – как и там, возле скирды, сказал наконец самому себе Митька и стал размышлять, как ему теперь вести себя с Ириной. Конечно, другой бы на его месте об этих Иринкиных словах давно и думать забыл, не придал бы им значения. Но Митька не таков. Он чувствовал себя глубоко обиженным. Ведь он, Дмитрий Курганов, уже давненько всячески выказывает этой девчонке свое расположение, а она хоть бы что… Более того, она начинает с ним держаться все холоднее, все высокомернее…

Конечно, Митька мог бы отомстить кому угодно. Уж он бы расплатился со своим обидчиком так, что тот помнил бы до самой смерти, что люди потешались бы над ним долго, очень долго. Но здесь случай особый…

С распухшей головой Митька пошел в мастерскую.

К обеду он приплелся к ферме («Зачем-то», – как рассказывала Варька Морозова отцу). Туда из Пихтовой пади притащили уже первую волокушу – целых полтора стога. Ирина снова стояла на вершине длинного замета, принимала и укладывала вместе с Клавдией Никулиной сено. Она бросила сверху на Митьку уничтожающий взгляд, облила его гордым презрением. Этого Митька выдержать уже не мог. Он должен отомстить ей немедленно, сейчас же! Но как, как?