Окна дома смотрели на нас, как пустые глазницы черепа. В одном горел свет – тусклый и желтый, словно гноящийся глаз больного животного. Дом, казалось, наблюдал за нами, оценивал, решал, достойны ли мы войти.

– Он там? – спросил я, и мой голос прозвучал чужим, словно принадлежал кому-то другому.

Эвелина кивнула. Ее лицо в лунном свете казалось восковой маской.

– Он выходит?

– Нет, – её голос был едва слышен. – Только если я зову.

– Кто-нибудь ещё его видел?

– Соседи, наверное. Но я с ними не общаюсь, – она сглотнула. – Они избегают меня. Избегают дом. Как будто что-то чувствуют.

Я снова посмотрел на окна. Тени за занавеской двигались, складываясь в узоры, которые напоминали древние символы забытых культов. Впрочем, возможно, это был всего лишь эффект усталости и страха, искажающий восприятие.

– Готова? – спросил я, едва удерживаясь от желания повернуться и уйти.

Она медленно кивнула, но её глаза говорили об обратном. Они были широко раскрыты, как у человека, который смотрит в бездну, зная, что бездна смотрит в ответ.

Я поднялся по ступеням. Каждая скрипела под моим весом, будто стонала от боли. Дерево, из которого было сделано крыльцо, казалось слишком старым, слишком изношенным – как плоть, которая должна была давно истлеть.

Я постучал. Три удара. Глухие, в вязкой тишине, как удары молотка по крышке гроба.

Секунда. Другая. Время растянулось, словно густая смола.

Я уже собрался стучать ещё раз, когда дверь открылась – не скрипнув, не издав ни звука, как будто она состояла из чего-то невещественного, из материи снов или кошмаров.

На пороге стоял мужчина. Среднего роста, худощавый, с тёмными волосами, аккуратно зачёсанными назад, как у манекена в витрине дорогого магазина. На нём была домашняя рубашка и тёмные брюки – безупречно отглаженные, без единой складки. На первый взгляд, он выглядел совершенно обыкновенно.

Но обманчивое ощущение нормальности длилось лишь до того момента, пока он не посмотрел на меня.

Его глаза…

В них не было ничего явно неправильного – ни странного цвета, ни необычной формы. Но когда его взгляд встретился с моим, внутри что-то холодное шевельнулось, и я понял, в чем заключалась неправильность. В их глубине не было ничего человеческого. Не было никого дома. Как будто он смотрел на мир не просто глазами, а через них – нечто совершенно чуждое, наблюдающее за нами из-за человеческой маски.

– Добрый вечер, – сказал он. Голос был ровным, спокойным, лишенным всяких интонаций. Механическим, как у автоответчика.

– Добрый, – ответил я, и мой собственный голос показался мне слишком громким, слишком живым на контрасте с его.

За моей спиной Эвелина замерла, словно животное перед хищником.

– Можно войти? – я напрягся, чувствуя, как мышцы готовятся к бегству или атаке.

– Конечно, – сказал он, растягивая губы в улыбке, которая не касалась глаз. – Вы друг моей жены?

Я бросил взгляд на Эвелину через плечо, но она смотрела в землю, как молящийся в ожидании кары небесной.

– Можно и так сказать, – пробормотал я, чувствуя, как ложь оседает на языке вкусом гнили.

Он отступил вглубь дома, пропуская нас внутрь, и движения его были слишком точными, слишком выверенными – как у актера, тщательно репетировавшего каждый жест.

Внутри дом выглядел как обычная квартира пожилой интеллигентной пары: старый ковёр с выцветшим узором, книжные шкафы, заполненные томами с потрепанными корешками, деревянные кресла, протертые временем до блеска. В воздухе висел слабый запах табака и бумаги, с примесью чего-то еще – того неуловимого, но знакомого каждому запаха старости и увядания.

Всё было слишком… нормальным.