Слишком правильным.

Как декорация, выстроенная со скрупулезной точностью по воспоминаниям о том, что значит быть человеком.

– Садитесь, – предложил он, указывая на диван. Жест был плавным, но в то же время в нем чудилось что-то насекомоподобное – слишком много суставов, слишком неестественный угол сгиба.

Я сел, ощущая, как диван слегка прогибается подо мной. Эвелина осталась стоять, прислонившись к стене, словно искала опору в этом мире, начавшем расползаться по швам.

– Чаю? Кофе? – предложил хозяин дома, и я заметил, как его голова слегка наклонилась набок, словно он подслушивал ответ еще до того, как я произнес его.

– Нет, спасибо, – ответил я, подавляя дрожь при мысли о том, чтобы что-то съесть или выпить в этом доме. Слишком свежи были воспоминания о древних сказках, где принятие пищи в царстве мертвых навсегда привязывало душу к этому месту.

Он тоже сел. Движение было слишком… симметричным. Он скрестил пальцы на коленях – длинные, бледные пальцы, напоминавшие щупальца глубоководного существа. Посмотрел на меня немигающим взглядом.

– Вы кто? – спросил я, силой воли удерживая голос от дрожи.

Он улыбнулся, и в этой улыбке было что-то от оскала черепа – растянутые губы, обнажающие слишком много зубов.

– Ричард Харитонов. Муж Эвелины.

– Вы умерли год назад, – сказал я, глядя прямо в его глаза, ища в них хоть какое-то отражение человеческого сознания.

– Да.

Я ждал продолжения, объяснения, оправдания. Он не продолжил, лишь смотрел на меня с тем же бессмысленным выражением лица, с каким мотылек рассматривает свет лампы перед тем, как броситься в него.

– Тогда почему вы здесь? – я почувствовал, как пот стекает по спине, холодный и липкий.

– Я вернулся, – ответил он так, словно это было самое естественное в мире. Простое, логичное объяснение. Как будто я спросил, почему ночью темно или почему вода мокрая.

– Как? – я подался вперед, чувствуя, как диван подо мной слегка просел, словно я сидел не на мебели, а на чем-то живом.

– Я не знаю, – ответил он, и впервые в его голосе мелькнуло что-то похожее на человеческую эмоцию – легкое недоумение, как у ребенка, которого спросили о сложном математическом уравнении. Но голос по-прежнему оставался спокойным. Чистым. Слишком чистым, словно пропущенным через звуковой фильтр, убирающий все живые шумы и несовершенства.

– Вы помните свою смерть? – я чувствовал, что приближаюсь к опасной грани, но не мог остановиться.

Он нахмурился, и на его лбу появились морщины – слишком глубокие, слишком правильные, как будто вырезанные ножом.

– Нет. Последнее, что я помню, – это как засыпаю. А потом… я здесь.

В его словах крылось что-то неуловимо зловещее. В пространстве между «засыпаю» и «я здесь» лежала пропасть, темная и бездонная. Что-то произошло в этой пропасти, что-то, о чем он либо не хотел, либо не мог говорить.

Он повернулся к Эвелине, и она вздрогнула, словно его взгляд был физически ощутимым прикосновением.

– Это всё было странно, конечно. Но я дома. И ты тоже должна быть дома, дорогая.

Я видел, как её руки сжались в кулаки так сильно, что побелели костяшки. Она дрожала – мелкой, почти невидимой дрожью, как лист на ветру.

– Ты не мой муж, – прошептала она, и в её голосе звучало не столько обвинение, сколько молитва. Заклинание, призванное отогнать то, что сидело перед нами.

– Эвелина… – Он посмотрел на неё с выражением, которое должно было изображать печаль, но выглядело как маска, надетая на лицо существа, которое никогда не испытывало эмоций. – Я помню всё. Нашу свадьбу. Как мы ездили в Крым в девяностом. Как ты боялась плавать, а я учил тебя. Помню твой день рождения, когда ты чуть не подожгла шторы свечами. Помню всё.