Тень йети Семён Плешков

Будильник не звенел – он рыдал. Сдавленный электронный визг, словно кто-то внутри пластиковой коробки пытался выбраться и умереть у него на тумбочке. Никита открыл глаза медленно, неохотно, с ощущением, будто его душу за ночь кто-то запаковал в полиэтилен. Комната была серой, хотя за окном давно рассвело. Солнце в этом городе не светило – оно отражалось. От лобовых стёкол, от глухих многоэтажек, от рекламных щитов, где смеялись лица людей, которых он никогда не встречал и не хотел встречать.

Он сел на край кровати, провёл ладонью по лицу и посмотрел в зеркало. Незакрытая дверца шкафа отразила его уставшего двойника: сутулого, с мешками под глазами, с волосами, спутанными, как провода на серверной стойке.

– Доброе утро, Селин, – хрипло пробормотал он сам себе. – А ведь ты мог бы родиться деревом.

В кухне за стенкой раздавался топот. Опять дети у соседей – ещё до школы, уже скакали. Кто-то что-то уронил – грохот посуды, женский визг, мужской мат. Стандартная какофония, которая к восьми утра напоминала симфонию безумия. Никита закрыл глаза, прислушался – и едва не рассмеялся. Каждый день один и тот же чёртов спектакль, словно все в этом доме репетировали пьесу "Сдохни поскорее".

Он встал, на автомате включил чайник, посмотрел на заваленный мусором подоконник и вздохнул. Пластиковые крышки, квитанции, старые зарядки – город жил внутри квартиры. Плотно, липко, чуждо.

В девять он уже сидел в метро, уставившись в рекламу новой доставки еды. В вагоне пахло потом, антибактериальным гелем и уставшей злостью. Женщина в костюме толкнула его локтем.

– Простите, – сказал он.

Она не ответила. Даже не повернулась.

В офисе было холодно. Не физически – по-настоящему. Люди говорили, улыбались, переговаривались, но всё это звучало, как за сценой. Он словно стоял по другую сторону стекла. Слушал, как глухо бьют в его аквариум словами.

– Никита, ты там живой? – голос Павла, его коллеги, выдернул его из ступора.

– Почти.

– Я серьёзно. У тебя какой-то вид… Будто ты ночью копал могилы.

– Не угадал. Я просто спал в этом городе.

Павел усмехнулся, но Никита не ответил улыбкой. Внутри не было сил – ни на вежливость, ни на игру.

В обед он вышел на улицу. Стоял на тротуаре, смотрел на машины, будто пытался угадать, в какой из них он мог бы исчезнуть. Кто-то наехал на лужу, обдав его водой. Он даже не выругался.

Вечером дома он долго сидел перед монитором, перебирая фотографии лесов. Не потому что любил природу – он не был ни туристом, ни рыболовом. Его не тянуло к берёзам. Просто там не было людей. Там не кричали соседи, не визжали тормоза, не пугали ночные сирены.

Телефон завибрировал. Смс от отца: "Ты давно не звонил. Всё хорошо?"

Он не ответил. Просто положил телефон экраном вниз.

Потом, не раздеваясь, лёг на кровать. С потолка на него смотрела трещина, похожая на размах крыла. Он закрыл глаза.

И услышал, как этажом выше кто-то начал сверлить.

– Чёрт бы вас побрал… – прошептал он, и в этих словах было столько усталости, будто он пытался их выкрикнуть через толщу воды.

На следующее утро Никита проснулся с ощущением, будто всю ночь его кто-то таскал за ноги по бетону. Во сне был только гул – бесформенный, глухой, как будто город говорил с ним на языке, которого он не знал, но чувствовал спинным мозгом. Он даже не помнил, как заснул. Просто провалился в темноту, а теперь вот снова здесь – в квартире, где потолок всё ещё с трещиной, чайник всё ещё пищит как раненая птица, и будильник вновь пытается убить себя на тумбочке.

В метро он стоял втиснутый между двух мужиков, пахнущих потом и табаком. Один что-то смотрел в телефоне – видео с визжащими блогерами, второй играл в игру с яркими вспышками и звуками выстрелов. Никита попытался сосредоточиться на одной точке – трещине на стекле вагона, – но даже она будто дрожала в ритме этого омерзительного города.

В офисе было как обычно: запах дешёвого кофе, неработающий кондиционер, и коллеги, ставшие чем-то вроде мебели с голосами. Ему не хотелось никого видеть, не хотелось говорить. Он сел за свой стол и просто включил монитор. Серый свет осветил его лицо – тусклый, как уличные фонари после дождя.

Павел зашёл с чашкой кофе, бросил взгляд на него:

– Ты опять как зомби. Что, соседи сверлили ночью?

Никита не сразу понял, что ему говорят. Он даже не обернулся, просто кивнул.

– Может, ты попробуешь отпуск взять? – предложил Павел, присаживаясь на край соседнего стола. – Или сгоняй куда-нибудь. Серьёзно, ты выглядишь, как будто вот-вот полезешь на крышу и начнёшь оттуда кричать, что Бог умер.

– Бог умер, – сказал Никита глухо. – А я слишком устал, чтобы кричать.

Павел почесал затылок и тихо выдохнул:

– Ладно. Не парься. Я просто предложил.

Он ушёл, а Никита снова уставился в монитор. Работы было много. И он делал её – механически, точно, с отрешённой сосредоточенностью, как будто не существовал сам, а существовали только курсор, код и таблицы. День шёл, и он не замечал этого. Он ел бутерброд, не чувствуя вкуса, пил кофе, не зная, тёплый он или холодный. Мир сузился до экрана, клавиш и электрического гула ламп.

Когда все начали расходиться, он остался. Не потому что его заставили. Просто он не хотел идти домой. Не хотел возвращаться в ту клаустрофобную коробку, где стены дышат чужим гневом. В офисе было пусто, но в этой пустоте было спокойнее. Хоть и не уютно.

В одиннадцать вечера он стоял у окна и смотрел на город. Внизу были огни, машины, люди, которые жили в этом гудящем муравейнике, даже не задаваясь вопросом, зачем. Он почувствовал внутри пустоту – не боль, не злость, а именно пустоту. Как будто что-то важное давно вынули из него, и он только сейчас это понял.

Он прижался лбом к холодному стеклу и прошептал:

– Мне нужно… куда-то.

Куда – он ещё не знал.

Но точно знал, откуда.

На улицу он вышел ближе к полуночи. Город в это время не затихал – он переворачивался на другой бок. Дневной рой офисных галстуков растворился, уступив место другому шуму: шороху шин по мокрому асфальту, гоготу ночных гуляк, эхам пустых переулков. Всё стало чуть тише, но тишина эта была обманчивой, как пауза перед криком.

Никита шёл по бульвару, застегнув куртку до подбородка. Ветер швырял в лицо редкие снежинки – не снег, не дождь, что-то промежуточное, неприятное. Рядом спал на скамейке человек в пуховике, наполовину завалившись набок, как брошенный мешок с тряпьём. Из его рта шёл пар, и, казалось, это не дыхание, а дым из погасшего костра.

Никита свернул на узкий тротуар между домами, чтобы сократить путь к метро. Здесь было темнее. Мигающий фонарь бросал неритмичные, пульсирующие тени на кирпичную стену. Он уже слышал глухой гул станции впереди, как вдруг за спиной – сиплый голос:

– Эй, начальничек… – Протяжно, как будто выдыхая сквозь алкоголь.

Никита обернулся. Из тени вышел мужик – типичный городской бродяга: нестарый, но лицо уже разложенное, покрытое трещинами и пятнами, словно мокрый бетон. Глаза мутные, один будто стеклянный. В руке он держал пластиковую бутылку с какой-то мутной жидкостью.

– Есть закурить, а? Или пару монет, а?

Никита остановился. Сердце стукнуло в груди резко. Он сжал кулаки. Было что-то в лице этого человека… нет, не угроза – пустота. Та же пустота, что была в глазах его коллег, в голосах соседей, в отражениях в окнах. Только обнажённая до кости.

– Проходи мимо, – сказал Никита, тихо, но сдавленно.

– Эй, чего ж ты сразу… – Бомж сделал шаг ближе. – Я ж по-человечески.

Никита сжал кулак так, что хрустнули пальцы. В голове вспыхнула картинка – удар, зубы, кровь на асфальте, крик. Всё в нём сжалось от отвращения и злости. Ему хотелось – боже, как хотелось – врезать. Врезать не этому человеку, а всему городу, всем утрам, лифтам, офисам, соседям, Павлу, рекламам, сверлам. Просто одному лицу, на котором весь мир.

– Ещё шаг – и ты получишь, – прошипел он.

– Ого, какой грозный, – засмеялся тот, но смех был вялым, словно из тела без сердца.

И тут Никита заметил двух полицейских. Они шли вдалеке, медленно, как тени. Один держал термос, другой что-то говорил, жестикулируя. Но форма – форма была как якорь. Он знал, как это работает. Ему не нужна была бумажная волокита, объяснения, взгляды, протоколы.

Он отступил на шаг, развернулся и пошёл прочь, не сказав ни слова. Мужик что-то выкрикнул ему вслед – может, проклятие, а может, просто звук – но Никита не обернулся. Он шёл быстро, будто пытался сбежать от собственного сердца, колотившегося как у загнанного зверя.

И всё-таки, пока он шёл, внутри него оставался осадок – не от страха, не от угрозы. От бессилия. Он даже ударить не мог. Даже это было у него отнято.

Город смеялся сквозь его зубы.

Метро, как всегда, встретило его глухим рёвом. Лестницы, словно кишки бетонного чудовища, проглатывали людей по одному. Двери открывались и захлопывались, как пасти – с тяжёлым шлёпаньем, утомлённым, но точным. Никита вошёл в вагон и сел у окна, уставившись в отражение – лицо стало ещё бледнее, скулы резче, глаза глубже. Он выглядел так, будто его собирали по частям и кое-где не дособрали.

Против него сидел мужчина лет пятидесяти с пыльным портфелем. Он кашлял. Сначала раз – в кулак, потом второй, третий. Кашель был липкий, старый, словно из него вылетали годы, осевшие в лёгких. Каждый раз он прикрывался рукой, но это только усугубляло эффект – как будто пытался удержать в себе разложение. Никита моргнул. Запах антисептика и старого табака вперемешку с чем-то тошнотворно-сладким, как будто рядом разливали сироп по грязной плитке.