– Я к Ирине Кирилловне. Она здесь живет?

Леонид кивнул, подвинулся на ступеньках, недоверчиво прищурился, глядя снизу вверх сквозь затемненные очки. От пышных светлых волос отца, которые он смутно помнил из раннего детства, остался только жалкий венчик вокруг покрытой шрамами лысины. О каждом шраме отец мог сообщить дату, место и чаще всего воинское звание. Эти комментарии сопровождались красноречивыми взглядами или пренебрежительным причмокиванием. На вопрос, почему он не вернулся домой в первое же послевоенное лето, отец бесстрастно ответил, что в неспокойные времена возможны всяческие недоразумения и что об этом он расскажет как-нибудь в другой раз. Сначала он должен отдохнуть – поездка его страшно утомила. Леонид же еще долго лежал на диване без сна.

На следующее утро его разбудил звонок в дверь: курьер доставил телеграмму от Сергея Алексеевича. В ней сообщалось, что Лебедев может договориться о получении места в московском вузе. Если Леонид готов всецело посвятить себя прикладной математике, то пусть выезжает ближайшим поездом.

– В Москву? Сегодня? – устало выдавил отец.

Леонид взглянул печально, кивнул. Да, ясно одно: загадывая следующее желание, нужно учесть, что у щуки специфическое чувство юмора.

Участок железной дороги «Ленинград – Москва»,

27 мая 1985 года

В конце мая около девяти часов вечера скорый поезд Октябрьской железной дороги, замедлив ход, покинул Ленинградскую область. Грозовой фронт гнал густые тучи над лугами по берегам Волхова. Мириады тяжелых капель барабанили по вагону. Дождь бушевал с таким рвением и упорством, что кубинская переводчица Мирейя Фуэнтес назвала его «спорным дождем». Она была в восторге от придуманного выражения: подобные ливни, в самом деле, начинались внезапно, как спор, и свирепствовали оглушительно и бурно, иногда несколько часов. Настоящий русский «спорный дождь». Словотворчество она переняла за прошедший год у родителей Ники и уже знала все признаки полосового и ситного дождя. О Нике и его родне ей сейчас вообще не хотелось думать; в ближайшие дни ей потребуется ясная голова.

Капли стекали по окну, пелена дождя накрыла поезд. Лишь когда сверкали молнии, удавалось что-то разглядеть вдоль железнодорожной насыпи: опоры ЛЭП, семафоры, растрепанные вязы. Никого из пассажиров купе не интересовала эта игра света. Ни погруженного в чтение матроса, ни бабушку с внуком, сидевших у окна напротив друг друга. Старушка как раз очистила очередное сморщенное яблоко и нарезала дольками. Семечки и очистки она складывала на «Известия», лежавшие на коленях. Мальчик сидел, наклонившись вперед и упершись локтями в покрытые ссадинами коленки. С самого отправления он был занят видеоигрой и гонял по крохотному экрану волка, который собирал куриные яйца, выкатывавшиеся с четырех сторон. Время от времени мальчик тихо бормотал: «Дай еще», и старушка засовывала ему в рот дольку яблока. На столике дребезжали четыре чайных стакана в никелированных подстаканниках. В соседнем купе раздавалось многоголосие. В вентиляции что-то потрескивало, словно работало отопление, но с потолка струился холодный воздух. Мирейя, уже несколько часов как кандидат наук – для кубинцев Doctora Fuentes, – мерзла. Она помчалась на вокзал прямо из актового зала университета, даже не переодевшись. Едва она взглянула на багажную полку, как сидевший рядом матрос вскочил:

– Позвольте, помогу.

Мирейя позволила, подавив смешок. За три года, прожитые в Ленинграде, она уже не раз слышала, что на подлодке высокий рост только помеха. Матрос приподнялся на цыпочках и с трудом спустил ее сумку на сиденье. Поправив задравшуюся форму, он сообщил, что теперь засвидетельствует почтение соседнему купе: там явно весело. Как показалось Мирейе, он взглядом пригласил ее присоединиться, но, возможно, это было обманчивое впечатление, потому что лампы на потолке замигали. Как бы то ни было, Мирейя никуда не пошла и набросила вязаный жакет. Не успела она раскрыть тетрадку со словами, как свет – и в купе, и в коридоре – погас.