– Нет, нет, – взвыл мальчик, – что за черт! У меня же почти триста. Какого…

Гневный возглас потонул в скрежете тормозов. Поезд резко остановился, стало тихо; даже «спорный дождь», казалось, на время умерил пыл.

– Ну, прекрасно, – прорезал темноту купе голос старушки. От соседей донесся смех, и кто-то баритоном затянул «Попутную песню» Глинки: «Веселится и ликует весь народ». Вентиляция защелкала еще усерднее, но воздух уже не шел. Когда по соседнему пути проехал пассажирский поезд, мальчик в мелькающем свете посмотрел на тусклый жидкокристаллический экран:

– Двести девяносто семь очков. Двести девяносто семь!

– Слезами горю не поможешь, – проворковала старушка.

Снова тронулись. Когда стрелки остались позади, поезд заметно ускорил ход, и лампы, мигнув, включились. Щелканье в вентиляции мгновенно прекратилось, но сверху снова начал поступать воздух.

– Ну, отлично, Евграф.

Под покровом темноты мальчик содрал корочки на ссадинах. Струйка крови уже приближалась к носкам, но старушка успела прижать к ноге обрывок газеты.

– Держи крепко, Графа. Я сейчас.

Она вернулась с мокрым носовым платком и вытерла с ноги мальчика кровь, прикасаясь осторожно, потому что тот как раз менял крохотные батарейки. В дверь купе постучали, и вошел мужчина с зачесанными назад волосами. На нем был пиджак с подплечниками, из-за этого крепко сложенный здоровяк лет сорока пяти казался монументальным, как памятник рабочему.

– Разрешите представиться: Гоголадзе. Григол Николаевич, Тбилиси. Маленький адмирал поведал, что я найду здесь очаровательную соотечественницу. Откуда вы родом, милейшая?

– Вас не касается, – отрезала старушка, – и я вам не милейшая.

– О, ваша речь выдает вас: вы из Питера, ошибки быть не может. Жаль, жаль. А вы, позвольте спросить?

– Из Батуми, – ответила Мирейя, так как матрос уже наверняка передал эту невинную ложь. – Но уже несколько лет живу в Ленинграде, – добавила она, объясняя акцент. Кубинке легче отделаться от ленинградских сердцеедов и матросов, если выдавать себя за грузинку.

– А фамилия ваша?

Ее окатило волной жара, когда она произнесла фамилию Ники. Грузин поцокал языком, словно пробуя фамилию на вкус, как дорогое вино.

– Ни разу не слышал, но на побережье у меня нет родственников, – пояснил он и вынул бутылку из внутреннего кармана пиджака. – Нужно обмыть знакомство.

На старушку у окна вид бутылки подействовал возбуждающе. Она воскликнула: «Здесь же ребенок!», а затем бросилась в бой со злейшим врагом страны. Поставленным голосом она процитировала отрывок из постановления ЦК «О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма». Не выдержав атаки, грузин отступил. Едва за ним закрылась дверь, старушка опустилась на сиденье:

– Извините, пожалуйста, если я слишком громко. Но со злом нужно решительно бороться. И вообще, если этот клетчатый шкаф – грузин, то я якутка. Прохвост даже не отличит Колхиду от колхоза.

Мальчик выудил из корзинки упавшую сердцевину яблока и вернул на газету. Старушка рассыпалась в благодарностях и тут же очистила новое яблоко. Однако вышеупомянутый клетчатый шкаф вскоре вернулся с подкреплением: два его усатых ровесника, явно покупавшие одежду у той же продавщицы, что и их товарищ, заняли позицию позади него.

– Примите мои искренние извинения, – смущенно выдавил тот, кто назвал себя грузином, – чтобы искупить вину, мы исполним для вас балладу из нашего репертуара.

– Пощадите, – проворчала старушка, но не очень убедительно.

– Прошу вас, соотечественница. Текст написал мой дедушка Шота, пусть земля ему будет пухом! Он был свидетелем событий, на которых основана эта баллада, в 1935 году на заводе за Уралом. Итак, сейчас и только для вас, дорогие дамы: «Баллада о крахе Купидона». И-и-и…