Авиасообщение с Москвой прекратилось: «Аэрофлот» закрыл свои регулярные рейсы в Тегеран, и теперь в Союз можно было добраться только через Баку – поездом или паромом.

Разъезжать по городу, как раньше, стало опасно. Не потому, что для советских людей возникла какая-то особая угроза, а просто на улицах случалась стрельба и исходила она не от Ирака. Как обычно это бывает, отдельные группировки и личности, пользуясь военным положением, стали при помощи оружия решать собственные проблемы. На войне как на войне: она все спишет и разбираться никто не будет.

На Рухишках второй год санкций и военное положение в зоне Персидского залива тоже сказались: в последний год большинство товаров ввозилось в Иран из арабских стран морским путем, а теперь торговые суда не ходили. Рухишки закрыли все свои магазины, оставив только «супер» возле нас. Я вспомнила, как пять месяцев назад мой папа предрек, что о верховой амуниции от «Живанши» им скоро придется забыть. Так оно и вышло. Но Рухишки все равно по-прежнему улыбались, смеялись и уверяли, что ни капли не жалеют, что не уехали вслед за родней в Париж и Калифорнию. Они любят родину, что бы с ней не случилось. А Ромина как-то потихоньку призналась мне, что они с матерью и Роей, может быть, и поехали бы в Париж. Но отец ни за что не согласится, брат его поддерживает, а они ни за что не оставят своих мужчин. И спорить с ними не станут, ведь слово мужчины в семье – закон.

Я вспомнила, как запросто обе сестры Рухи обращались со своим отцом, и еще раз подивилась этому странному для меня сочетанию. Почитание отца в их семье было не формальным из серии «так со старшими не разговаривают», как любила одергивать моя мама, а глубоким, внутренним. Дочки могли подшучивать над своим папой, но при этом не стеснялись признаться, что как он решит, так все и будет. А их отец, в свою очередь, не показывал свою власть в бытовых мелочах, приберегая ее для принципиальных вопросов. В повседневной жизни господин Рухи держался с домочадцами снисходительно, добродушно и на равных, но в момент принятия решения изрек свое веское слово, оспаривать которое никому из семьи не пришло даже в голову.

В советских семьях чаще было все наоборот. Русские дети не могли подшучивать над родителями, это считалось хамством и невоспитанностью. Зато послушно кивать, а потом делать все по-своему, они очень даже могли и умели. Как только родители отворачивались, русские детки норовили сделать хоть что-нибудь им наперекор. И чем строже были родители, тем чаще возникало такое желание, и я не была исключением. А чем меньше было мелочного давления со стороны старших, тем чаще чадо включало собственную голову. В то время я где-то вычитала, что далеко не все люди умеют разумно пользоваться предоставленной им свободой. Ведь это тоже навык, которому нужно обучать с детства, давая ребенку разумную степень свободы и наделяя его ответственностью за самого себя. Мне так понравилась эта мысль, что я даже записала ее в свой личный дневник.

Вспомнилось, как зимой в Москве мы чинно выходили из дома в теплых шапках, но как только оставались во дворе одни, срывали их с себя и кидались ими друг в друга. Конечно, все мы ежедневно слышали про «отмороженные уши», «менингит» и прочие ужасы, связанные с переохлаждением головы, но это было так занудно, так буднично, что всерьез не воспринималось. С моими ушами вопрос решил папа: как-то в морозное воскресное утро, когда меня выпустили во двор одну, он заметил в окно, что я бегаю без головного убора. Не сказав маме ни слова, он спустился вниз. При виде его все мои подружки срочно натянули шапки, а мою папа отобрал со словами: «Давай сюда, а то еще потеряешь!» Чувствуя подвох, я неуверенно протянула ему свою голубую мохеровую шапочку с ушками и розочками. Папа взял ее и пошел назад в подъезд. Я провожала его глазами, пока он в нем не скрылся. Прошло минут пять, максимум десять, но мне показалось, что минула целая вечность. Играть мне больше не хотелось. Я отчетливо ощущала, как отмораживаются мои уши, леденеют волосы, а в переохлажденной голове начинается менингит. Все мамины «пугалки» всплыли из памяти и замаячили перед моими глазами во всех жутких подробностях. Я подумала, что папа небось не в курсе, чем грозит мне его безрассудное поведение. «Наверное, побоялся, что мама станет ругаться из-за потерянной шапки, вот и унес ее домой от греха подальше, – пришла к выводу я. – А на то, что я от этого заболею и умру, папе наплевать!» Мне срочно захотелось домой, в тепло. Но вернуться без шапки я не могла, что я скажу маме, если дверь откроет она?!