Еще полчаса назад я не чувствовала холода, но теперь моя голова отмерзала с каждой секундой и мысли в ней застывали, едва появившись. Но все-таки я придумала, что делать. Попросила свою дворовую подружку Ленку подняться в мою квартиру, вызвать моего папу и потихоньку попросить у него назад мою шапку. И строго-настрого наказала Ленке ни за что не рассказывать, зачем она пришла, если вдруг нарвется на мою маму. Подружка вернулась во двор с моей шапкой подмышкой очень быстро. Ленке даже не пришлось ничего объяснять: дверь открыл папа и сразу сунул Ленке мою шапку, будто ждал ее прихода. Эта история произвела на меня глубокое впечатление, несмотря на то, что заняла не более четверти часа. Страшные картины обморожения в моем воображении вкупе с лихорадочным поиском решения, как не попасться на глаза маме, отложились в моем детском сознании штампом: шапку снял – получил проблемы.

По моим детским наблюдениям, в советской семье главной всегда была жена: в семьях всех моих московских подруг командовали мамы, их боялись папы, дети и даже бабушки. Когда такая же семья приезжала работать за границу, это не так бросалось в глаза, ведь в командировку отправляли мужчину с семьей, а не наоборот, и формально именно он отвечал за поведение своих близких и обязан был в случае необходимости призывать их к порядку. Но все равно почти все советские мужчины больше всего боялись не начальников и не внешних обстоятельств, а собственных жен.

А в моей семье было нечто среднее: мы все слушались маму, но в итоге всегда поступали, как считал нужным папа.

Сказалась война и на наших бытовых привычках – не то, чтобы очень сильно, но все же мы это чувствовали. К примеру, раньше мы с мальчишками играли в «брызгалки», паля друг в друга из дорогих водных «пестиков», которые периодически ломали и просили у родителей новые. Но с началом войны импортные игрушки значительно подорожали и так легко родители нам их уже не покупали. Теперь мы брызгались из одноразовых шприцев, их по доброте душевной выдавала нам доктор-аптека.

Продукты очень подорожали, зато из Союза стала целыми ящиками поступать гуманитарная помощь. Раз в месяц продуктовые наборы выдавались каждой семье. Благодаря этим пайкам, я впервые в жизни попробовала топленое масло из большой стеклянной банки и бычков в томате. Еще в наборе были гречка, вермишель, соль, сахар, сгущенка и тушенка.

Бычки в томате из гуманитарной помощи оказались первой в моей жизни рыбой, на которую у меня не было аллергии. До этого родители при мне рыбу не готовили и сами не ели: мама считала, что я покрываюсь сыпью и задыхаюсь не только от ее запаха, но даже от вида. В Москве так оно и было: стоило мне где-то в гостях съесть хоть крохотный кусочек рыбы, как у меня немедленно заплывали глаза, распухали губы, и нещадно драло горло. Иногда этого всего не происходило, зато я начинала задыхаться, а с внутренней стороны запястий немедленно высыпала крапивница.

Но я все равно продолжала потихоньку ставить эксперименты над собой, время от времени тайком пробуя рыбу. Меня терзало непреодолимое любопытство, почему все остальные рыбу спокойно едят, а мой организм сопротивляется?! И почему каждый раз по-разному?

Пробу с бычков в томате я тоже сняла тайком. Оставшись дома одна, я достала из холодильника открытую банку, зацепила вилкой маленькую рыбку, отправила ее в рот и стала прислушиваться к организму, ожидая, какое сопротивление он окажет в этот раз. Время шло, но со мной не происходило абсолютно ничего, кроме того, что вкус бычка мне понравился.

В моей аллергии на рыбу мама винила себя. Она говорила, что все девять месяцев, пока она меня ждала, ей непреодолимо хотелось рыбы. Врачи из ее семьи сказали, что ничего плохого в этом нет: ребенок, то есть, я, получит много фосфора и родится очень умным. И тетя Мотя маме на радость готовила рыбу во всех возможных видах – жареную, вареную, запеченную, уху, пирожки с рыбой, заливное и рыбные салаты. А в промежутках между этим мама лакомилась воблой и копченой рыбкой с рынка.