Чуть позже и остальные бимарестанты стали лениться бежать в укрытие. После того, как узнали, что иракская сторона попросила Союз вывезти своих специалистов со сталелитейного завода в Исфахане и с предприятий Ахваза, чтобы они не пострадали при бомбардировках. Мы поняли, что Ирак не хочет подвергать опасности советских граждан, убивая их из советского же оружия, и решили, что специально атаковать наш госпиталь они уж точно не будут. На самом деле, человек привыкает ко всему. И когда бомбят два раза в день, подлинный ужас охватывает только в первое время. А по мере привычки страх притупляется, и возвращаются такие обыденные человеческие состояния, как лень и некогда. Нездоровится – не побегу вниз, авось пронесет. Или занят чем-то важным по дому – например, провожу генеральную уборку – не бежать же вниз в грязном халате!

Во второй месяц войны спуски в укрытие и вовсе стали чем-то вроде отдельного развлечения и светского променада. Наши медсестры к вечеру подкрашивались и принаряжались в элегантные шелковые халаты. На лестнице и в укрытии стоял полумрак, делать там было нечего, кроме как пережидать воздушную атаку, поэтому бимарестанты, чтобы разрядить обстановку, обычно в это время веселили сами себя анекдотами и отвешивали комплименты дамам.

Не по себе всем нашим было в основном от того, что мы понятия не имели, чем все это закончится для нас. Человек всегда чувствует себя неуютно, когда не знает, что с ним будет завтра, и понимает, что это зависит не от него. В то время, пожалуй, и я впервые, несмотря на малый возраст, осознала, что самое страшное состояние – это подвешенное. Даже не поняла, а почувствовала кожей: когда не ты сам решаешь и отвечаешь за себя, становишься беспомощным и уязвимым.

Иранская сторона не хотела отпускать советских инженеров, без них встали бы стратегически важные для страны предприятия. И именно эти промышленные объекты были основной целью противника, их Ирак атаковал не для острастки, а на разрушение. С Ираном Советский Союз тоже был связан определенными договоренностями в отношении предоставления советских специалистов и их эвакуацию не объявлял. И все эти, по сути чужие, проблемы могли стоить советским инженерам жизни. Насколько мы знали, некоторые из них сами захотели закончить командировку и уехали домой, другим удвоили зарплату и они остались. Русский человек привык быть отчаянным.

Тем временем Тегеран жил почти обычной жизнью: в городе по-прежнему работали кафе и магазины, только стало намного хуже с продуктами, и после заката наступал комендантский час. Погасли веселые огоньки реклам и иллюминация на улице Моссадык, а сразу после вечернего азана все заведения опускали ставни. Город погружался в полную тьму, но в нем все равно чувствовалась жизнь – где-то там, за глухо занавешенными светомаскировкой окнами.

– Какая странная война! – рассуждала моя мама, которая была уже на девятом месяце беременности. – Вот я родилась в первый послевоенный год, в 1945-м. Все детство я слышала о войне и в полной мере ощутила все горе и лишения, которые она принесла нашему народу. Почти все потеряли близких, все было разрушено, голод, сиротство, страну надо было поднимать из руин. Жизнь каждого человека была подчинена тому, чтобы защитить Родину. Я выросла с уверенностью, что война – это общенародное бедствие и равнодушных к ней быть не может. Все так или иначе вовлечены в нее: кто не ушел на фронт, тот работает на оборону в тылу. До сих пор сердце кровью обливается при мыслях о Великой Отечественной, хоть своими глазами я ее и не видела. И здесь что? Тегеранцы ведут себя так, будто война их не касается! Вон днем сидят в кафе на Надери и хохочут, как ни в чем не бывало!