– Мне бы сто граммов, до завтра в долг.

– В долг? – она посмотрела ему в глаза и бегло оценила состояние лица. – У тебя премьера, да?

– Вот именно. Честно признаюсь, я по-трезвому не выступаю на премьерах: от волнения рот не могу открыть, а главное – примета плохая.

– Плохая? Тогда поверю, но только до завтра.

Он принял от неё половинчатый стакан. Дядьки бурно подзывают его.

– Садись, садись к нам, не стесняйся!

Они пожали друг другу руки и познакомились.

– Крат.

– Фёдор.

– Степан.

Выпили, и Фёдор спешно наклонил над стаканами графин и каждому налил по сто. Это были радостные заговорщики и оказалось к тому же ещё строительные прорабы.

– Надо больше пить, – сказал Степан. – Особенно, когда плохое самочувствие, вдруг в организме чего не хватает.

– А то, – подтвердил Фёдор.

Они принялись на своих примерах доказывать, что самые ответственные объекты ни в коем случае нельзя начинать на трезвую голову: непременно придётся что-то переделывать в нарушение сметы. Равно как и сдавать объекты всухомятку нельзя.

В буфете прибавлялось публики (здесь они не зрители и потому не опасны). Крат отлично беседовал с прорабами и думал параллельно, как бы ему незаметно убежать из театра. Он несколько раз порывался встать и решительно выйти парадным входом, чтобы потом никогда к этому зданию не приближаться. У него в кармане уже хранился телефонный номер одного из прорабов, который тепло звал Крата к себе на стройку: «Стропальщиком за неделю научишься: ты парень талантливый». Прозвенел первый звонок. Он поднялся, и тут в буфет ласточкой влетела Лидочка.

– Всем театром тебя ищем! – запыхалась.

– Да вас всего-то полтора человека, «всем театром»! – он хмыкнул, с удивлением заметив, что получилось нетрезво, а пить на работе надо трезво.

Она внимательно посмотрела на него и покачала головой. Подскочил Дол с раздутыми, как у лошади, ноздрями и гневными, сведёнными бровями, убедившими Крата в невозможности спасения даже через туалетное окно.

Сцена освещалась полным светом. Посреди сцены стоял Дупа, встречал актёров тяжёлым лицом, глянул на Крата из-под век.

– После раздвига занавеса на сцене не должно быть движения, будет звучать мой голос. А потом выходишь ты, – он ткнул рукой в Крата, – а потом выходит второй. Не потеряй наушник.

Крат заметил за левым ухом Дола радионаушник: «Вот-те раз, ему режиссёр подскажет, а мне?!»

Прогремел второй звонок – отозвался в затылке.

Сквозь занавес на сцену проникал шум ранней, самой дотошной публики. В зале искали и занимали места, стучали креслами, переговаривались. То был сегодня страшный звук – машина хруста и прощальных слов. («Оленька, прокашляйся, потом будет неловко». )

Чаемая, молимая неявка публики не состоялась, они явились – пришли смотреть на сцену-плаху! Зыбучий спектарь, будь я неладен! – простонал Крат и добавил в сердцах непонятно кому, – Ни дна тебе, ни покрышки!

Но страх меж тем притуплялся, потому что алкоголь иначе расставлял в душе значения событий: алкоголь вообще умаляет всё внешнее, при этом делает крупнее выпившее «Я».

Порой в сознании Крата включалось некие штормовые накаты гудящего ветра, которые вовсе заглушали сигнал тревоги. Если бы нарисовать картину его самочувствия, то получился бы Север, пурга в тундре.

Крат увидел на кровати пластмассовый манекен, накрытый до подбородка простынёй. В изголовье кровати рабочий сцены поставил тумбочку, завреквизитом Зоя на тумбочку поставила вазу с цветами, в тени цветов расположила очки и стакан с утонувшей розовой челюстью. Общий свет над сценой снова вырубили и включили круглое фонарное пятно. Дол убежал, все испарились. Лидочка со своим пультом погрузилась во тьму в переднем левом «кармане», в уголке за авансценой. Крат стоял посреди неосвещённой площадки подобно заблудившемуся путнику на лунной поляне.