Геба нагнулась и попробовала высвободить подол. Неудачно. Рвать ткань не хотелось, ей нравилось это платье, и она присела на корточки, чтобы попробовать еще раз. И снова неудача. Нужно было снять сандалий. Лучше снять оба. «Дойду так», – подумала она. Пока Геба возилась, стараясь не поднимать шума, за плотной тканью послышались голоса. Сначала девушка слушала вполуха, не особенно обращая внимание на содержание беседы, и, скорее всего, быстро забыла бы о ней, но прозвучавшее вдруг имя матери обеспокоило и вынудило не только внимательно дослушать разговор, но постараться припомнить и запомнить всё, о чем только что шла речь. Лихорадочно сорвав с ног сандалии, босиком, по мраморным гладким плитам, высоко подобрав море пышных складок, норовящих проскользнуть меж пальцев и снова попасть под ноги, Геба помчалась домой во дворец, и, вбежав под резные своды, бросилась на половину матери.

В покоях царицы Олимпа было сумрачно. Пылали огни в треножниках тончайшей ковки, на маленьких, низеньких столиках вразброс валялись флакончики из резного камня, золотые заколки и гребешки из слоновой кости. На длинных скамьях, что были завалены пестрыми подушками, затканными ярким узором, во множестве были разложены, разбросаны покрывала – и почти прозрачные, из тончайшего шелка, и льняные, разноцветные, вышитые золотыми нитями, и еще однотонные, прекрасные нежными своими оттенками синего и зеленого цветов. На круглом столике около ложа, укрытого белым шерстяным покрывалом, изузоренного золотыми и серебряными нитями, стояла огромная чаша с водой, бронзовая, овальной формы, в ней плавали лепестки лилий. Гера задумчиво водила по ним пальцем, крутила их, как крутит легкие лодочки в бурном море, сталкивала друг с другом как в бою, топила досадливо, но они снова всплывали и лезли под руку. Внезапно осердившись, богиня схватила их в пригоршню, смяла безжалостно и швырнула об пол. Изуродованные, искалеченные, грязно-серым пятном легли они на белоснежный паросский мрамор. Гера поморщилась, повела рукой и смятые лепестки исчезли.

За спиной прошелестели шаги. Тонкие девичьи руки обняли плечи великой царицы Геры. Шепот тихий, неловкий, запинающийся, раздался совсем близко:

– Мама, что с тобой, ты плачешь?

Гневный взгляд и вскрик были ей ответом.

– Не выдумывай!

– Но ты здесь, в тишине, в темноте почти…. И щеки мокрые… Мам, что ты?!

– Ах, щеки мокрые!!! – Гера со всего размаху шлепнула ладонью по поверхности воды в чаше, брызги полетели Гебе в лицо. От неожиданности та отпрянула, не успев толком зажмуриться. Вода попала в глаза, стекла по прядям на лбу и юная красавица не сдержала слез обиды.

– За что, мама?

– За глупость! Щеки мокрые! Теперь и у тебя они мокрые! Скажешь, нет?

Геба молча терла глаза. Ну вот, сунулась с жалостью! Нет, чтобы запомнить раз и навсегда – мать ненавидит, когда её жалеют. Тем более, дети. Вернее, не так. Жалеть Геру не только можно, но даже нужно. Только молча. А вслух, можно – и опять-таки нужно – что-нибудь делать. Например, придумывать планы мести её врагам, воплощать их в жизнь, выведывать замыслы и тайны её противников, наушничать и сплетничать. Юная Геба, увы, не умела этого и, обладая мягким кротким нравом, никогда не входила в число любимиц матери. Впрочем, будем справедливы, служба у Афродиты, равно как и обязанности виночерпия, не представляли ей никаких особых возможностей. Гебе очень бы хотелось обрадовать мать, рассказав что-нибудь полезное, но что она могла? Поведать об очередных притираниях, которые ей поручили переложить из большого узорчатого костяного фиала в несколько маленьких золоченых коробочек, инкрустированных драгоценными камнями? Или о том, что переливая масляный бальзам из изумрудного флакончика, она случайно капнула на крошечную белоснежную подушечку из лебединого пуха, которая буквально день или два назад появилась в покоях Пенорожденной, и заодно о том, что только вмешательство Гекаты уберегло её от ярости их хозяйки. Если бы не Геката, маленький, но увесистый золоченый поднос, который держала в руках Афродита, вполне мог бы угодить в голову юной растяпе.