– Болтают всякое, – неохотно признался он.

– Опять обо мне? – расстроенно вздохнула Богдана.

– Дурищи они языкатые, вот и все, – с нажимом сказал муж. – Их слова веса не имеют. Ты главное, это всегда помни.

– Я помню, – тихо ответила Богдана, – а на душе все едино – тяжко.

Отойдя ближе к очагу, она пошарила рукой, разыскивая мешочек с трутом и щепу. Лучины, связанные в толстый пучок шерстяной ниткой, тоже лежали под рукой. Чиркнув кресалом по кремню, она живо высекла искру, поджигая трут, и, не задерживаясь, стала аккуратно подкладывать щепки, поддерживая жизнь в слабом, еще не освоившемся в очаге огоньке. Короткие тонкие поленья к вечеру уже совсем подсохли и легко занялись всполохами желтого с синеватыми окраинами огня. На стене зачадили, потрескивая, тонкие лучины, вставленные в светец, и осветили замкнутое пространство неровным прыгающим светом.

Кувшин кислого молока и завернутые в холстину лепешки уже лежали на столе. Богдана плеснула в кружку густое пахучее молоко и жестом пригласила мужа к ужину.

– А сама-то чего не ешь? – ворчливо спросил он.

– Не хочется, – пожала плечами Богдана.

– Думаешь? – понял Данко настроение жены.

– Да как же не думать, – согласно кивнула она. – Предка моего по батюшке, старца Некраса, тоже всей деревней не любили, хоть он и помогал всем всегда. Блаженным называли. Вот он не выдержал и отделился. Построил себе дом на другом берегу, потом другой. Сыновья подросли к тому времени, помогали. Так и жили отдельным родом. Никто не попрекал ничем.

– А почему его блаженным называли? – поинтересовался Данко, макая кусок лепешки в густую жидкость.

– Некрас как с болот вернулся, так и поменялся совсем. Сначала прятался от людей. Только вечерами выходил из дома. Ноги у него сильно распухли на болотах. Вроде как болезнь нехорошую он там подхватил. Он их всегда кутал плотно в онучи. Лапти научился себе широкие плести. Сапог более не носил никогда. Потом на лугах стал пропадать. Травы искал лечебные для себя и для родных. Многих от смерти спас.

– Так это же хорошо, когда знахарь в селении есть, – промычал Данко с набитым ртом.

– Хорошо-то, хорошо. А только другим они его помнили, поэтому и решили, что он из ума выжил, пока на болотах пропадал. Целый месяц его не было. Потом явился обросший весь, как лешак.

– А ты зачем мне все это рассказываешь? – насторожился он. – Неужто предлагаешь из отцовской деревни уйти и тоже своим родом жить?

– Нет, что ты! – замахала она руками. – Просто за Идана боюсь. Как бы дразнить дети его не начали.

– До этого еще долгий срок, – улыбнулся Данко. – Он ведь еще и слова единого не сказал.

– Он сказал, – тихо ответила Богдана. – Сегодня. Как с оврага вернулась.

– Слава Богам! – обрадованно воскликнул Данко. – И что же он сказал?

– Он пальчиком в огонь показывал и говорил: «Там, мама». – медленно сказала она.

– В огонь? – не понял он. – Ты оставила его одного и не затушила огонь?

– Неправда это, – отрицательно помотала она головой. – Прогорело все до углей, когда уходила.

– Откуда же огонь тогда? – нахмурился Данко, оглядываясь по сторонам.

– Не знаю. Угли пылали, как свежие поленья, – со странным спокойствием ответила Богдана.

– Никак домовой шутки с нами играет, – поежился муж и быстро добавил. – Молока ему поставь, да и хлеба туда накроши. Если угощение примет, значит, простил нас. Не будет больше Идана мучить. А сейчас спать давай стелиться. Завтра с первыми лучами снова лес валить.

Прежде чем затушить огонь, мать долго смотрела на бледное личико и трогала лоб мальчика прохладными пальцами. Вроде, как и показалось, что нездоров. Безмятежное лицо ребенка чему-то улыбалось во сне. Грудь его мерно вздымалась и опускалась в тихом спокойном дыхании. Прикрыв маленькое тельце от ночного холода, Богдана поправила шкуры у входа, не оставляя ни малейшей щелки. Даже в летнее время ночи здесь нередко выдавались по-осеннему стылыми, укрывающими землю богатыми жемчужными росами. Потом затушила догорающие лучины и скользнула в постель к мужу.