Идан, забившись в угол, громко ревел и показывал пальчиком на огонь, ярко пылающий в очаге. Сквозь плач явственно пробивалось первое слово, которое услышала от него мать:

– Там!

– Что там? – отодвинув с дороги соседку, упала перед ним на колени мать.

– Там, мама, – сказал он и второе слово.

Вместо того, чтобы радоваться, что ее запоздавший сынок наконец-то заговорил, она села рядом, посадила на колени его пухлое детское тело и молча уставилась на очаг, гадая, что же такого страшного мог углядеть в огне ее малыш.

Старая Ганна, недовольно пожевав губами, стала подниматься наверх, бормоча себе что-то под нос про неблагодарную мамашу и как болят ее старые кости бегать и присматривать за чужими детьми.

Богдана старалась не слушать, но нарочито громкий разговор недалеко у входа было тяжело не услышать:

– Как зашла, так сразу к дитю кинулась, а мальчонка на меня руками замахал и еще громче заревел.

– Без мамки остался, вот и испугался, поди.

– Так-то оно так, да ведь не можно такое болезное дитя надолго одного оставлять.

– А что же хворь с ним какая приключилась?

– Здоровенький был бы, не углядел бы страшного ничего в очаге.

– Так что мать и огня не задула, как в овраг пошла?

– То-то и оно. А ведь это первое правило огонь в очаге тушить, если малого в доме одного оставляешь.

– Не поймешь этих блаженных.

– Да. Весь род у них такой, что тут еще скажешь.

Разговор удалялся и затихал, оставляя после себя укрепившееся ощущение того, что не хотят принимать ее жительницы селения. Чужая она для них была и навсегда останется.

Уже вечерело, а Богдана так и не поднялась с лежанки, где сидела вместе с уснувшим после нервного припадка сыном. К потному лобику липли пряди влажных волос, заставляя волноваться материнское сердце. Должно быть, и вправду приболел сынок, а она вовремя не приметила. Вскоре и сама женщина задремала, склонив уставшую от дум голову на грудь.

Данко вошел неслышно, привычной крадущейся походкой охотника, который не позволит себе создать лишнего шума. В руках он держал оставленную соседками у входа корзину с кореньями. Неспроста это, чтобы жена на дороге свои главные ценности бросила. На лице его читалось беспокойство и тревога за свое семейство. Может, сызнова поругалась с теткой Ганной? Или еще кто обидел? Тяжело его жене приходилось в мужнином родовом селении. Таили люди обиду на Богдану и ее сестру. Будто их вина была в том, что пришлось сниматься с насиженных десятилетиями мест и уходить куда глаза глядят. Тяжелее всего долгий двухнедельный переход дался пожилым. Вот старая Ганна и сердится, что пришлось свое имущество в схронах оставить. Думает, что ей все заново наживать придется. Все ж таки придется завтра пойти и поговорить с ней, чтоб не мытарила Богдану придирками своими. А за припрятанным добром он с братьями через пару седмиц соберется в путь. Как волы хорошо отдохнут, так и отправятся.

Богдана открыла глаза и увидела очертания растянувшегося на соседней лежанке мужа. Сквозь входной проем еще проникало немного вечернего света, чтобы различить темнеющий в углу очаг и корзину, полную покрытых землей кореньев.

– Не стряпалась сегодня, – шепнула она в сторону мужа. – Идан заболел будто.

– Может, со вчерашнего что осталось? – стараясь не показывать своего разочарования, спросил Данко.

– Лепешки ячменные и кувшин кислого молока есть, – предложила она. – В овраге сегодня была. Хорошо там и трав съедобных множество. Мне бы помощницу, девчонку шуструю, я бы и соседям набрала.

– Пусть соседи сами ходят, если им надобно, – сердито ответил он.

– А что так? Вроде как обозлился ты на них? – недоуменно спросила она, поднимаясь, чтобы развести огонь в очаге и зажечь лучину. За порогом быстро темнело.