Сиэтл в тот вечер был окутан серыми облаками, которые тяжело нависали над городом, словно пытаясь придавить его к земле. Дождь лил, как из ведра, стекая по окнам машины и размывая огни вывесок. Казалось, даже небо хочет спрятать то, что происходит на этих улицах – скрыть грязь, тайны и что-то более зловещее, что прячется в тенях. Я заранее посмотрел прогноз и знал, что придётся привыкать к дождю и туману – по крайней мере до лета. Да, это не Техас.

Город казался живым существом: над заливом клубился туман, а вдали, за горизонтом, едва угадывались очертания заснеженных гор. Они словно следили за каждым движением города – хищные, равнодушные, вечно молчаливые. Картина издали была завораживающей и тревожной. Я захотел запечатлеть её, чтобы потом нарисовать. В этих холодных оттенках серого и синего было что-то близкое моему настроению – тяжёлое, меланхоличное и депрессивное.

Небоскрёбы в центре тянулись к небу, их стеклянные фасады отражали редкие проблески света, пробивавшегося сквозь облака. В их тенях извивались улицы – узкие, скользкие, непредсказуемые. Они то взбирались на холмы, то резко падали вниз, словно сам город пытался сохранить равновесие и не развалиться на части. Он был как гигантский механизм, работающий без остановки, – равнодушный и бездушный. Я чувствовал, как он уже начинает подстраивать меня под себя. Город не спрашивает, чего ты хочешь. Он либо принимает тебя, либо выплёвывает обратно. И я не был уверен, куда нас с мамой зашвырнёт в этот раз.

Я наблюдал за людьми на улице. Их шаги были быстрыми, взгляды – пустыми. Они проскальзывали мимо, словно боялись задержаться на секунду дольше. Будто знали, что если замедлятся, город их сожрёт. Их лица были как маски – без эмоций, без цвета. Они уже стали частью этого города, впитали в себя его бетон и сталь. Мама всегда говорила, что такие места делают людей равнодушными. Я начинал верить в это. Здесь всё казалось чужим и холодным, как туман, который цеплялся за улицы и не давал разглядеть, что скрывается за фасадами.

В машине было тепло, но меня знобило. Я чувствовал, как город медленно обволакивает нас, проникает в кожу, в мысли. Он не казался гостеприимным. Он напоминал капкан, который медленно захлопывается, стоит сделать неверный шаг.

Мама свернула на узкую улицу и, не отрывая взгляда от дороги, сказала: – Здесь мы останемся надолго, Джимми.

В её голосе было что-то новое. Что-то, чего я не понимал – или не хотел понимать. Я не ответил. Просто смотрел на серое небо, слушал, как дождь барабанит по крыше, и знал, что этот город не даст нам уйти так просто.

Мама бросила на меня короткий взгляд, пока мы ехали к нашему новому дому. Наверное, я побледнел или даже позеленел – в общем, мне было очень плохо.

– Да, это будет непросто, – сказала она с едва заметной ноткой усталости.

– Ещё как, – ответил я, глядя в окно, пытаясь справиться с тошнотой. И пусть она потом не говорит, что я её не предупреждал. Так и будет. Наша жизнь в этом ужасном городе будет невыносимой.

Я видел, что и ей всё это не по душе, но отступать она явно не собиралась. Она всегда была такой: решительной, не позволяющей себе показывать слабость, даже если внутри её что-то разрывало. Я крайне редко видел её плачущей или проявляющей яркие эмоции. Она была всегда сдержанна и рассудительна. Видимо, темпераментом я пошёл в отца, потому что мне долго приходилось учиться подавлять в себе эмоции, особенно гнев и раздражение. Сколько я разбил посуды, переломал мебели и сколько деревьев пострадало – трудно даже описать. Мама смотрела на мои вспышки гнева с лёгкой иронией. Она говорила, что за столько лет начала понимать, какие вещи в жизни не стоят того, чтобы так на них реагировать, а в молодости была такой же, как и я.