– Чего-о?.. У Тришичкина, что ли, здоровья-то собралась просить!

– Гриш! Ну какой-никакой, а батюшка.

– То ли вправду люди к старости тупеют? – вскипел Матвеич. – Какой он тебе батюшка… сопляк этот! Он ещё вчера участковым по дворам ходил. В жопу пьяный с мужиками в кабаке дрался. А тут вдруг резко перекрасился, как на дочке городского попа женился. Вот он его и пристроил… в тёплое место. Таким, как он, бесхребетным всё одно, что в менты, что в попы.

– Гри-и-ш! – с нотками смирения в голосе сказала Василиса Николаевна, пытаясь успокоить мужа. – Ну в церкви-то нет вреда…

– В церкви!.. Вреда!.. – Матвеич передразнил жену.

– Ну это, может, только Тришечкин такой… Давай в другую съездим…

– Ага! А там поп с Луны прилетел. И откуда они только понаплодились так быстро, из атеистов-то!..

– Да причём тут поп?.. Гришь! Церковь, она ведь для людей…

Как ни старался Матвеич себя сдержать, его будто прорвало:

– Слушай, а с чего это ты такая верующая стала? Вроде в одной стране жили, в школе советской учились, где про церковь чёрным по белому написано – «опиум для народа». Глаза открой!.. Телевизор-то не только для сериалов… Чуть дали волю попам, они вон все в золоте ходить стали. Если крест, то во всё пузо, если машина, то цену за её рот не выговаривает. А Дома пионеров у ребятишек отбирают!.. В городу вон планетарий забрали у детей! Это мыслимо!..

Лицо Матвеича стало красным от возбуждения. Остановился, переводя дух, и Василиса Николаевна успела кротко вставить:

– Так в том планетарии-то раньше церковь была. Поэтому и попросили её назад…

– Во!.. Верно! Церква… Если вы такие правдоборцы и за людей, и для людей добро несёте. Тогда детей в покое оставьте, а себе другую церкву постройте… Коли вам волю дали! Ан, нет, отнять надо! А знаешь почему? Место там проходное, доходное. Парк! Там народу всегда много. Глядишь гуляя в парке и зайдёт кто, свечку поставит. А свечка Василисушка – это денежка. Зачем им, где то на отшибе строить?! А если уж вам так это место дорого, то тогда постройте детям планетарий. Сдайте его в эксплуатацию по всем правилам и в самом видном месте табличку повесьте. Вот с такенными буквами, – Матвеич размахнул руки широко, как мог. – Что мол, это вам дети от нас от попов дар. Вот тогда хвала и почёт вам. И я вам своё сердечное спасибо скажу. Молодцы мол!.. А пока! Вот!..– он плюнул в ладонь и показал Василисе Николаевне дулю.

Хозяйка заплакала, махнула рукой, встала из-за стола и ушла в другую комнату.

«Дурак старый, – укорив, проговорил он про себя и тоже встав из-за стола, вышел из дома.»

Идя к загону, Матвеич негромко продолжил свой диалог, но уже вслух:

– Сын уехал, жену обидел… Где мой Чингиз? Друг мой…

Вороной конь, увидев хозяина, засуетился и издал глубокий утробный звук, больше похожий на вздох, чем на ржание жеребца.

Подойдя к загону, Матвеич погладил Чингиза по морде, дал сахар, и жеребец с удовольствием слизал лакомство с ладони.

– Сейчас, сейчас… прогуляемся. Давно мы с тобой не выбирались никуда. Горы-то уже просохли давно. А тут я… вроде как приболел, – посетовал он коню.

Старик вынес из сарая сбрую: узду, седло и потник. Чингиз, подрагивая кожей, ждал, когда старик наденет на него всё необходимое. И вот, когда наконец МАтвеич опустился в кожаное седло, Чингиз резко дернул вперёд.

– Стой, черт диковатый! – он, с силой дернув повод, урезонивая коня. – Щас выедем за деревню, там дам волю…

До околицы было недалеко, но Чингиз от нетерпения часто с шага переходил на рысь. Чтобы удержать жеребца и сбить его пыл, Матвеич поводьями осаживал его, не стесняясь при этом добавлять два-три матерных слова. И вот как только изгородь последнего дома осталась позади, старик ослабил поводья, и Чингиз, ждавший этот момент, ударив всеми четырьмя копытами, сорвался в галоп. После трясучей рыси конь понёс ровно и быстро, наслаждаясь силой своего бега, жадно хватая ноздрями набегавший весенний воздух. Постепенно жеребец перешёл на рысь, и старик, одернув поводья, напоминая о себе, произнёс: