Дарственная на твое имя в столе, распорядись квартирой как тебе угодно. Единственная просьба: пусть мое тело кремируют, а не похоронят в земле. Для меня это важно, надеюсь, ты поймешь.

Любящий и никогда не забывающий о тебе дедушка”.

Ком горечи подступил к горлу и защипало глаза, когда Слава положила записку на место. Чувство вины обрушилось на нее тяжелым грузом, который стал теперь еще больше. Сожаление, что не приехала раньше, что редко отвечала на его звонки и еще реже звонила сама, что постоянно выбирала незначительные дела, откладывая все дальше и дальше то, что действительно важно. Сожаление, что всегда думала лишь о себе и не хотела понимать, что иногда даже простой разговор может значить для человека очень многое. Столько лет он был одинок: семья распалась и разъехалась по миру, старых друзей не осталось, а о бабушке, которая оставила его уже очень давно, вообще не принято было говорить. Чувствовал ли он обиду? Ощущал ли себя никому не нужным, брошенным своими же, когда всю жизнь только ради них и старался?

Тринадцать долгих лет превратились в никогда. Как же так вышло?..

Сердце сжималось от скорби, ужасной несправедливости и оттого, что уже ничего нельзя изменить, а глаза готовы были наполниться слезами, но Слава заставила себя их проглотить. Они все равно ничем не помогут, не облегчат горе. Придется просто пережить его, принять, смириться с чувством вины, которое теперь останется с ней навечно.

Она постояла так еще немного, в раздумьях глядя на безукоризненно заправленную кровать. Видимо, это произошло не здесь, но все равно мысль о том, чтобы лечь спать там же, где совсем недавно спал ныне покойный дедушка, вызывала отчаянный протест. Это казалось куда более некомфортным, чем посидеть немного в одной комнате с чужаком, который навещал деда куда чаще, чем родная внучка.

С тяжелым вздохом и тоской на сердце Слава подхватила чашки с остывшим чаем и отправилась на кухню. В несколько глотков выпила чай, показавшийся совершенно безвкусным. Несмотря на то, что в последний раз она наспех перекусила круассаном и кофе еще днем в Москве неподалеку от Белорусского вокзала, есть не хотелось. Потому оставалось только принять душ и надеяться, что сон как-нибудь придет сам после такого длинного и насыщенного событиями дня.

Сначала пришлось отмывать ванную и коридор от капель крови, уже успевших подсохнуть на мелком кафеле и деревянных досках пола. Потом Слава долго крутила вентили в попытках настроить воду, но та как назло текла из душевой лейки то слишком холодная, то слишком горячая. В конце концов пришлось смириться с провальностью затеи и немного постоять под терпимо холодной водой.

Слава сменила дерзкий кроп-топ на безразмерную футболку, на ногах оставила широкие черные джоггеры и, завернувшись в чистый пододеяльник из дедушкиного шкафа, устроилась в кресле.

Густую темноту комнаты разбавлял тусклый свет из окна. Серебристый месяц висел над крышами домов и верхушками деревьев в небе, подсвеченном никогда не затухающими огнями города. Этот свет тянулся к центру зала, наискось лежал на ковре, перечеркнутый прямыми линиями оконных рам, ажурный из-за прикрывающего проем тюля. Тикали настенные часы и слышалось тихое размеренное дыхание Януша.

В любое другое время Слава чувствовала бы себя неловко, сидя напротив незнакомого парня, спящего в ее квартире. Но сейчас все, о чем она могла думать, это записка дедушки, а все, что могла чувствовать, это вина. Не стоило даже и надеяться, что этой ночью ей удастся поспать.

Она сидела, прижав ноги к груди, следила за движением пятна света по ковру и за тенями на потолке. Раз за разом прокручивала в голове воспоминания, среди которых первыми как назло приходили на ум не слишком приятные, те, в которых она вела себя грубо или безразлично, и о которых жалела сейчас, хоть и понимала, что все это бессмысленно. Вспоминала до тех пор, пока мысли не сделались вязкими, неразличимыми, словно сплошной тревожный ком.