…Когда похоронил жену, почувствовал радость и ужаснулся: до чего дожил! Я вспомнил её слова, когда приходили в наш дом похоронщики: «Трое должны жить!»

А на другой день вечером я увидел всполохи в небе, словно далёкие птицы махали крыльями. Моё сердце забилось учащённо: хлеб, хлеб вызревает! Я зашагал к своему другу Николаю, что жил через пять дворов от меня. Пришёл к нему, а он еле живой.

– Хлеб зреет, – сказал я ему. – Всполохи в небе бесятся.

– Ну и что? – безучастно спросил он. – Чему радуешься? Власти нам его не дадут.

Но я решительно сказал:

– Я выполню наказ жены – сам хлеб возьму.

– А объездчик? – спросил Николай.

– Все мы под Богом ходим. Не вечно же его бояться! Не умирать же нам с тобой!

– Это ты прав! Я думал, ты баба, а ты мужчина, – тихо сказал Николай.

– Сегодня в ночь пойдём, колоски нарежем, – шёпотом промолвил я.

– Приходи к вечеру, – согласился Николай, достал из-под подушки горсть колосков – ячмень, и протянул мне. – Я уже приспособился… Мне-то одному что надо? А у тебя детей вон сколько, кормить надо. Так что вечером приходи.

И я поцеловал его руку, он отдёрнул её:

– Не бабься…

Я зажал в руке драгоценные колоски, засунул руку за пазуху, чтоб никто не видел, и пошёл домой. В сенях остановился, половину колосков растёр в руках и проглотил сладковатое, ещё не совсем созревшее зерно. Потом растёр оставшиеся колоски и зашёл в избу. Дети выглядывали с печки – четверо, и я разделил эту горсточку зерна на четверых. Сказал:

– Ешьте, не спешите.

Они съели, и один из них – Ванятка – спросил:

– А ещё есть?

– Скоро будет! – решительно ответил я.

На другой день ночью я не зашёл за Николаем, а пошёл в поле. Оно находилось за гумном, за посадками. Когда прошёл посадки, услышал топот и храп лошади. Я снова нырнул в посадки, затаился и увидел: на рыдване, который тащила лошадь, лежала тёлка, голова её свисала, а на шее словно кровавый галстук. Я узнал в кучере объездчика нашего колхоза, он объезжал поля и днём, и ночью. Жестокий человек был: если кого ловил на поле, бил кнутом. Может, он не хотел убивать, но голодный, обессиленный человек сам отдавал богу душу. Объездчика потаскают в милицию, а затем отпускают.

…Я понял, что ему сегодня не до меня, вышел в поле и нарезал колоски… Набрав как можно больше в большой платок, я понёс их детям. …На другой день Николай сам пришёл ко мне:

– Вот что, Василий, надо нам зерно набирать с полей, и побольше. Когда хлеб обмолотят, приедут энкавэдэшники и хлеб заберут.

– Хорошо, – согласился я, и ночью мы пошли с ним на поле.

Он взял с собой бадик.

– Зачем? – спросил я.

– Для спроса. А кто спросит, – тому в лоб. Если он захочет нас взять, я постою за себя и за тебя, – ответил Николай.

Мы зашли в рожь… Но мы воры-то мы были не ушлые: тропиночку и протоптали. Зайдя почти на середину поля, мы стали резать овечьими ножницами колоски, собирая их в мешки. И вдруг услышали крик:

– Эй, где вы там?

Мы присели…

– Не прячьтесь! Я вас всё равно найду – по следу, – опять раздался крик.

Было слышно, как лошадь приближается к нам. Николай приказал мне:

– Беги! А я его встрену здесь.

Как на грех начал всходить месяц… Я побежал… «Стой!» – раздался крик за моей спиной. Через некоторое время я услышал стук, как будто палкой ударили по камню, и что-то шлёпнулось на землю. Я понял, что кто-то бежит за мной, и попытался оторваться от него. И тут услышав голос Николая: – Подожди, не беги!

Я, задыхаясь, остановился. Подбежал Николай, он был как пьяный.

– Гад ползучий! Кнутом меня, понимаешь, кнутом! Кажись, я ему черепок проломил бадиком, – громко сказал он, наклонился и стал утробно рыгать, потом прошептал: – Домой – ни зёрнышка! В следующий раз сходим. А сейчас нельзя.