– Полегче, кувалда, – огрызнулся торговец. – Нынче не те времена, ваша шомпольная власть закончилась.

– Поговори еще, – Хомутов дернул Серафима за плечо.

Прикурив папиросу, Блудов пристально вгляделся в лицо торговца, потом, ухмыльнувшись, спросил:

– Почему же шомпольная?

– Потому как шомполами веками народ секли, – ответил тот.

– Не народ, преступников. Да оказалось, мало секли, вон что они, недосеченные, в столице-то утворили. Вы, я смотрю, революционного склада ума, а в захолустье винцом торгуете-с. Не по вашему, так сказать, типажу. Ладно, к делу.

Следователь поднялся, махнул рукой, предлагая всем идти за ним, направился к лестнице, что вела в подсобку.

Картина убийства действительно была ужасной. Видавший виды Блудов даже удивился, откуда у одного человека могло взяться столько крови. Тут будто забили стадо свиней. Серафим схватился за горло – его начало тошнить. Однако его не вывернуло, прокашлявшись, он вроде бы успокоился, хотя лицо Любезнова походило на стертый пергамент. И конечно следователя поразило то, что голова целовальника была рассечена пополам почти до шеи. То есть, убийца обладал недюжинной силой.

– Покажите, пожалуйста, руки, – попросил Блудов Серафима.

– Что? – Любезнов все еще пребывал в оцепенении.

Хомутов схватил торговца за запястья, вывернул их ладонями вверх.

– Мозоли трудовые, – констатировал следователь.

– Бочки-то с мешками таскать, – ответил «студент».

– Теперь подошвы.

– Что?

Хомутов ткнул парня в бок:

– Ну, ты, дурака-то из себя не строй. Сказано показывай что требуют, значит показывай.

Следователь внимательно осмотрел через лупу, что достал из саквояжа, обе подошвы изношенных сапог. Пинцетом поддел часть земли, прилипшей к каблукам. Землю завернул в лист бумаги, положил в саквояж.

– Где вы были этой ночью и утром, господин Любезнов?

– Дома. Что за станцией, у Черного пруда. Отец покойный арендовал квартиру у купца Прянишникова. Купец помер, батюшка тоже, плачу его вдове Елизавете Родионовне пять целковых. И продуктами ей помогаю.

– Она вас видела ночью?

– Н-нет. У нее вход со двора, а у меня с пруда.

– Вы, я так понимаю, не женаты.

– Бог миловал.

– Ага. Ну а дама у вас есть?

– Вы, вероятно, хотите спросить, был ли я ночью с какой женщиной. Нет, спал один.

– Значит, у вас нет алиби.

– Чего нет?

Любезнов снова получил тычок от надзирателя в бок:

– Не придуривайся!

– Да нет у меня ничего! – воскликнул Серафим и всхлипнул по-детски. – Не убивал я трактирщика, крест целовать готов. За что мне его убивать, сами подумайте!

– Как за что? – следователь изумленно округлил глаза. – Причина самая что ни на есть веская – он отказался выплатить вам полную сумму за поставленное вино. Что скажите?

– Ну.… Ну, повздорили малость, я не сдержался, бросил ему в лицо его деньги. Но это ж пустяк.

– А говорили вы целовальнику, что он толкает вас на преступление?

– На преступление? Не помню, может, и говорил. Ну, правильно, говорил – мол, толкает меня на самоубийственное преступление, теперь мне только в петлю и остается.

– Вот как. И отчего же не влезли?

– Куда?

– В петлю, сударь, раз вы намеревались?

– Не намеревался я! В сердцах просто крикнул.

– В сердцах, значит. Ладно. Архип Демьянович, вы описали вещи в карманах убитого?

Помощник надзирателя нервно затоптался, кашлянул в огромный кулак.

– Я, ваше благородие, посчитал, что вы сами изволите…

– Понятно, можете не продолжать. Изволю. Господин Хомутов, вы будете далее записывать, а господин фельдфебель отправит задержанного Любезнова в участок. Да, сударь, посидите у нас, пока не выяснится.

Теперь закашлялся Хомутов, он попросил следователя самому отвезти Любезного в околоток, а Журкин «пусть уж продолжает записывать». Блудов понял, что надзиратель страдает похмельем, руки его плохо слушаются и писать ему будет затруднительно, потому возражать не стал.