– Как тебе только не совестно такую дрянь мне приволакивать, а еще Серафимус, огненный ангел, – продолжал укорять торговца Бубнов. – Тьфу!

– Напрасно вы меня ругаете, Никодим Савельевич, – ответил парень. – Вы же знаете, какое нынче время: мужики на войне, одни «золотые люди» да бездельники сплавщики в уезде остались. Теперь бабы зелье из браги варят. А из чего брага? Из всякой дряни: гнилая картошка и прелая бушма. Да и руки бабьи под это дело не приспособлены. Вот и результат.

– А мне без разницы кто и из чего гонит. – Кабатчик перешел к протирке фарфоровых тарелок. Он их так же поворачивал к свету, будто они просвечивались насквозь, как и фужоры. – Я ведь крест целовал, что буду честен к людям, не буду травить их всякой пакостью, потому и зовусь целовальником. И ты дело свое честно исполняй, тогда и к тебе будут относиться по-честному.

– Ежели зелье не нравится, тогда зачем принимаете?

– А чем мне поить «золотых людишек»? Они же кажный день тута, как токмо закат чуть забрезжит. И сплавщики от них не отстают. Откажешь им в выпивке, костей не соберешь. Вот и беспокоюсь, что за такое пойло они мне и дом, и кабак спалят. Эх, Серафимушка, на грех людей толкаешь, а меня на погибель. Придется тебя наказать.

Мелкие, острые глаза «студента»» провалились глубоко внутрь серых глазниц.

– Это как же?

– Рублем, мой дорогой, рубчиком. А как же ты думал. Словом, ныне за свой товар получишь токмо половину.

– Да как же, Никодим Савельевич? Мне же с людьми рассчитаться надо.

– А вот как хошь, так и рассчитывайся. Хоть порты последние продавай, мне без разницы. Ха-ха, токмо никто их у тебя не купит, больно страшные. И вшивые, поди.

Парень зашелся «чахоточным кашлем». Из-за чахотки и на фронт его не взяли. На самом деле, никакой легочной болезни у него не было. Чахоткой страдал его отец, мелкий уездный чиновник, который купил на последние деньги свидетельство о недуге сына, чтобы тот остался при нем для присмотра, да и помер. Серафим так поверил в свою хворь, что при сильном волнении начинал «зело кашлять».

Целовальник выложил на стол несколько бумажных купюр и горсть монет.

– С тебя и этого много. Проваливай.

Лицо торговца залила сиреневая краска.

– Видит бог и мальчонка тому свидетель, – сказал Серафим, кивнув на полового Ермилку, что тер пол рогожей. – На преступление вы меня толкаете, а не я «золотых людишек», Никодим Савельевич. На преступление самоубийственное. Мне теперь нет другого пути.

– А ты в Петроград сбеги, тама полно таких прощелыг как ты, которые законное правительство скинули. Среди них своим будешь. Ха-ха.

– Любезновы никогда ни от кого не бегали.

– Надоел, пошел вон.

Целовальник собирался приняться за графин, но тут в его лицо полетели монеты, что он выложил Серафиму. Бубнов схватился за нож, уже сделал было выпад, однако передумал, швырнул разделочный тесак в угол, который тут же подобрал перепуганный Ермилка. Мальчик, прижав нож к груди, забился под стол.

– Я тебе отвечу, – зло произнес кабатчик. – И отвечу так, что черти удивятся.

– Мне твои угрозы, – перешел на «ты» Серафим, – что карасю дождь. Смотри, как бы сам с чертями первым не свиделся.

Бубнов все же не сдержался, запустил в парня глиняную кружку, которая ударившись о край двери в погреб, разлетелась на мелкие осколки. Один из них попал в глаз Любезнову. Он прикрыл его рукой, скорым шагом направился к выходу, не взяв бубновских денег.

***********

– Ни копейки так и не принял? – переспросил следователь полового.

– Нет, я точно видел, – ответил Ермилка. – Выскочил из трактира и дверью так хлопнул, что дохлые мухи с потолка посыпались.