Глава 3: Песня сирены в дымном сумраке

Вечер укутал город своим бархатным, пропахшим бензином и сыростью плащом. Огни реклам неохотно протыкали туман, отражаясь в мокром асфальте маслянистыми пятнами. «Синий Гарлем» пульсировал в этом сумраке приглушенным неоновым светом, словно больное сердце, обещающее сомнительное утешение заблудшим душам.

Дверь выплюнула меня в густой, как патока, полумрак, пропитанный табачным дымом, терпким ароматом дешевого виски и дорогих духов, смешавшихся в один удушающий коктейль. Надрывный саксофон плакал где-то в глубине, жалуясь на вселенскую несправедливость, а контрабас отбивал глухой, тревожный ритм. Публика была под стать заведению: холеные дельцы с глазами хищников, расслабленно откинувшиеся в глубоких креслах; их спутницы – яркие, как тропические птицы, с заученными улыбками и скучающим взглядом; одиночки у стойки бара, ищущие на дне стакана ответы, которых там отродясь не бывало.

Я нашел себе столик в углу, откуда сцена была видна как на ладони, а сам я оставался в спасительной тени. И вот она вышла – Лила Вэнс.

Луч прожектора выхватил ее из темноты, и на мгновение в зале воцарилась почти благоговейная тишина. Высокая, гибкая, в платье цвета ночного неба, расшитом звездами из фальшивых бриллиантов, она была похожа на языческую богиню, сошедшую с Олимпа прямиком в этот прокуренный ад. Темные волосы волной ниспадали на плечи. Она не улыбалась – ее лицо было маской отстраненной печали. А потом она запела.

Голос у нее был низкий, грудной, с той хрипотцой, что заставляет мужские сердца биться чаще, а кошельки – раскрываться шире. Песня была о потерянной любви, об обманутых надеждах, о городе, который пожирает своих детей – банальный набор для подобных заведений, но в ее исполнении эти избитые слова приобретали какую-то новую, почти болезненную глубину. Она пела, и казалось, что каждая нота была пропитана ее собственной, невысказанной болью. Саксофон втори́л ей, извиваясь и стеная.

Я дождался, когда она закончит свое первое отделение под жидкие, но искренние аплодисменты. Она чуть заметно кивнула, тень улыбки коснулась ее губ, и скрылась за тяжелой бархатной шторой, ведущей, надо полагать, в гримерку. Время действовать.

Пробираясь между столиками, я чувствовал на себе липкие взгляды. Здесь не любили чужаков, особенно тех, кто не вписывался в общую картину праздного разврата. У заветной шторы маячил вышибала – гора мышц в плохо сидящем костюме, с интеллектом, вероятно, не превышающим объем его бицепса.

– Мне нужно поговорить с мисс Вэнс, – мой голос прозвучал достаточно твердо, чтобы он не отмахнулся сразу. Я небрежно качнул головой в сторону сцены. – Поклонник ее таланта.

Он смерил меня взглядом патологоанатома, изучающего очередной экспонат.

– Мисс Вэнс отдыхает. И не принимает незнакомцев.

Я усмехнулся, доставая из кармана не удостоверение, а сложенную вдвое двадцатку – универсальный ключ во многие двери этого города.

– Может, для старого друга ее покойного… знакомого, Виктора Харгроува, найдется минутка? Исключительно для выражения соболезнований.

Имя Харгроува заставило его массивные челюсти слегка дрогнуть. Двадцатка незаметно перекочевала в его ладонь, размером с небольшую лопату.

– Минута. Не больше, – просипел он, отступая от шторы.

Гримерка Лилы Вэнс оказалась неожиданно скромной – небольшой диванчик, туалетный столик, заваленный косметикой, и зеркало, отражавшее усталое лицо женщины, только что снявшей с себя сценическую маску. Она сидела, откинувшись на спинку дивана, и медленно курила тонкую сигарету. На мой стук она даже не повернула головы.