Сегодня Алина несёт в парк термос с чаем и две кружки. Снег хрустит под ботинками, точно так же как в последнее утро их совместной прогулки. «Смотри, мам, – она прикасается к броши, – твои яблони пережили метели». Ветерок колышет ветви, и ей чудится лёгкое прикосновение к щеке – словно кто-то вытер каплю, упавшую не от горя, а от благодарности.

Ты идешь по улице, где фонари погасли, а тени кажутся длиннее обычного. Не потому, что ночь темнее – просто сегодня все внутри сжалось в комок. В кармане пальто лежит смятый листок с надписью «надо бы перестать бояться», но ты уже даже не помнишь, когда его туда положил. На плечах – плащ из «а что, если», сотканный из тех вопросов, что грызутся, как крысы в подполе, каждую полночь. Ты уже почти привык к их шороху.

Ноги сами несут тебя вперед, мимо спящих витрин, где манекены застыли в вечных позах счастья. Ты всегда думал, что их улыбки выглядят фальшиво, но сейчас, в этой темноте, они кажутся почти живыми. Может, потому что ты наконец перестал притворяться, что тебе не больно?

Вдруг замечаешь: впереди, у поворота к старому парку, воздух мерцает. Сначала думаешь – мигрень или усталость, но нет. Это светлячки. Десятки, сотни крошечных огоньков, танцующих в такт твоему дыханию. Они плывут, как искры из костра, который кто-то разжег прямо в чернильной пустоте. Один отделяется от стаи, кружит над твоей ладонью, будто решает – доверять ли. Ты замираешь, как в детстве, когда мама впервые пустила тебя кормить голубей. И он садится. Его свет – теплый, как чай с имбирем в промозглый день, – пульсирует сквозь кожу. Закрываешь глаза, ожидая, что огонек погаснет, но он лишь ярче загорается под веками.

– Они всегда здесь, когда фонари не работают, – слышишь ты за спиной хрипловатый голос.

Оборачиваешься: на скамейке сидит старик в клетчатом пиджаке, держа в руках ржавую лейку. В ней растет роза – алая, с лепестками, похожими на капли крови.

– Вы… поливаете цветы ночью? – спрашиваешь ты, потому что больше не знаешь, как начать диалог с незнакомцами.

– Она любит тишину, – он стучит костяшками пальцев по лейке, и звук гудит, как колокол в пустой церкви. – Люди думают, что ржавчина – это конец. А она – начало.

Ты молчишь, разглядывая растение. Шипы впиваются в металл, стебли обвивают трещины, будто пытаются сшить разбитое.

– Зачем сажать розу в ведро с дырами? – не выдерживаешь ты.

Старик усмехается, доставая из кармана горсть светлячков. Они перекатываются по его ладони, как золотые бусины.

– Видишь, они тоже рождаются в гниющих листьях. Грязь, сырость, тьма – а потом раз! – он подбрасывает насекомых в воздух, и они вспыхивают ярче. – Иногда нам нужен распад, чтобы найти то, что светится.

Ты сжимаешь в кармане комок тревог – тот самый, что носишь с собой с прошлой зимы. Он колючий, как еж, и пахнет пылью захлопнутой комнаты. Но сейчас, под мерцанием светлячков, он кажется… меньше. Или, может, это твои пальцы наконец разжались?

Старик встает, оставляя лейку на скамейке.

– Возьми. Поливай, когда забудешь, как дышать, – он поворачивается уходить, но вдруг останавливается. – И не бойся темноты. Фонари гаснут, чтобы мы научились видеть иначе.

Ты остаешься один с розой и светлячками. Садишься на скамейку, ставшую внезапно теплой, будто ее только что покинуло чье-то живое тело. Достаешь из кармана смятый листок – тот самый, с надписью. Разворачиваешь. Внутри, среди морщин бумаги, шевелятся десятки крошечных огоньков. Они вырываются на свободу, обвивая запястья браслетами из света.

И ты вспоминаешь.

Тот день, когда ты в семь лет разбил вазу, прятал осколки под кроватью, а мама вместо крика обняла тебя и сказала: «Смотри, как красиво они сверкают».