Разговор с незнакомкой в метро, которая плакала, уткнувшись в книгу, а ты молча протянул ей свой носовой платок. Ее улыбка тогда была ярче любого солнца.

Даже вчерашний момент – когда ты, спотыкаясь о собственные страхи, все же позвонил тому врачу.

Светлячки кружат над тобой, создавая кокон из искр. Ты вдруг понимаешь: мир не делится на черное и белое. Он – как витраж в заброшенном соборе. Трещины в стеклах, паутина в углах, пыль на алтаре – но когда сквозь это пробивается луч, рождается узор прекраснее любых расчетов.

Ты встаешь, держа лейку с розой. Она тяжелее, чем кажется. По пути домой замечаешь то, чего раньше не видел:

– В трещине асфальта у подъезда пробивается одуванчик.

Его желтый – как крик в тишине.

– На балконе пятого этажа старушка качается в кресле-качалке, напевая что-то на языке, которого ты не знаешь. Ее голос струится вниз, смешиваясь с шумом листьев.

– Подросток у мусорных баков гладит рыжего кота, сунувшего морду в карман его худи. Оба смеются – один человеческим смехом, другой мурлыканьем.

Дома ты ставишь лейку на подоконник. Светлячки, что летели за тобой, рассыпаются по комнате. Один садится на зеркало – туда, где вчера ты писал зубной пастой: «Я недостоин». Теперь надпись светится, как неоновая вывеска, но ты уже не помнишь, что там было.

Достаешь из шкафа коробку с надписью «Хрупкое». Внутри – осколки: разбитые мечты, обожженные доверием, письма, которые ты так и не отправил. Берешь один – тот, что с острыми краями, – и вдруг видишь: на срезе, если присмотреться, играют радужные блики.

Утром, когда первые лучи упадут на подоконник, ты поймешь, что роза в ржавой лейке распустилась еще больше. Ее корни уже не просто обвивают металл – они срослись с ним, превратив пробоины в узоры.

А в кармане, вместо комка тревог, лежит горсть светлячков. Ты научился не сжимать их. Просто шепчешь, когда становится темно: «Я помню».

…Говорят, самые упрямые звезды зажигаются только в кромешной тьме. Может, потому что им нужно, чтобы мы перестали ждать чужих фонарей?

Ты все еще иногда ходишь по той улице. Но теперь носишь с собой карманы, полные света.

Павел понимал язык звёзд. Он читал в Млечном Пути письмена судеб, а по дрожи Кассиопеи предсказывал заморозки. Но когда Алина, его соседка с вишнёвых холмов, попросила показать их общее созвездие, он запнулся.

– Вон там, – направил он телескоп на россыпь тусклых огоньков над рекой. – Это Лебедь. Видишь, крылья как будто в полёте?

– Нет, – Алина прищурилась. – Там… два кольца. Словно обручальные.

В детстве она пообещала выйти за него замуж в обмен на корзину спелой черники. Но годы превратили шутку в неловкую тайну. Павел мастерил телескоп из жестяных банок, а Алина уехала в город учиться на скульптора. Каждое лето она возвращалась, пахнущая глиной и лавандой, и они спорили, похож ли Сатурн на пряничное колесо.

– Ты веришь, что звёзды управляют судьбой? – спросила она в ночь, когда метеорный поток рисовал небо.

– Только если сам захочешь, – ответил Павел, но Алина уже дремала, прижавшись щекой к его старому свитеру.

Через год она привезла жениха. Виктор, инженер из столицы, говорил о стальных каркасах и стекле, а Алина слушала, обвивая пальцами чашку, будто лепила её заново. Павел подарил им на свадьбу карту звёздного неба – с едва заметной надписью у края: «Лебедь всё же вольнее колец».

Алина уехала. Её редкие письма пахли мольбертами: открытки с мостами («Похоже на твои схемы созвездий!»), фото дочки Лиры («Назвала в честь лиры Орфея»). Павел считал кратеры на Луне, словно следы её резца по мрамору.